Уничтожить полностью частную жизнь, частные интересы в принципе невозможно. Здесь с самого начала большевикам пришлось идти на компромиссы. Но на время ее удалось загнать в подполье. То есть частная жизнь, конечно, была. Люди жили в семьях, воспитывали детей, создавали богатство, передавали его по наследству. Но официально ее как бы не было, официально человек жил в обществе и для общества, а всех проявлений своих частных интересов должен был стесняться, как дурной болезни. Жить ради себя, ради своих интересов, тем более стремиться удовлетворять свои материальные потребности было «мещанством». Поэтому частная собственность в ее неуничтожимых остаточных проявлениях стыдливо называлось «личной», что должно было подчеркивать ее сугубо утилитарный характер. Это, впрочем, не мешало миллионам советских граждан стремиться приумножить ее любой ценой. Жизнь в СССР приобрела шизофренический оттенок: граждане постоянно жили в двух измерениях – в частном, которого нет официально, но которое для него реально, и в публичном, которое официально существует, но воспринимается как голая абстракция.
Таким образом, приватизация собственности в середине 1990-х гг. была не столько началом драмы, сколько ее концом, завершением «приватизации общественных отношений», начавшейся за несколько десятилетий до этого. При этом приватизация общественных отношений происходила с теми же моральными издержками, с которыми впоследствии была произведена приватизация собственности. Ее следствиями стали проявления в общественной жизни крайнего индивидуализма и «вещизма».
Парадоксальным образом сама эпоха массового террора резко подтолкнула индивидуализацию общественной жизни в ее отрицательной форме отчуждения людей друг от друга. То, что в западной культуре достигалось протестантским воспитанием, в России сделал страх, с очевидной разницей в результатах. Протестантская культура отрывала людей друг от друга в их отношениях с Богом. Террор отрывал людей друг от друга в их отношениях с Властью. По форме результат был схожим, по содержанию – противоположным. Именно эти «индивидуалы» со страхом вместо Бога в душе и начали строить в послевоенное время частную жизнь.
Со временем страх отступил (хотя полностью он не исчезнет еще очень долго, отложившись на «генетическом» уровне). Свято место, как известно, пусто не бывает. И там, где не было Бога, поселилась «мирская суета». Советская интеллигенция была «материалистической» не в философском, а в грубо житейском смысле этого слова. Как это ни грустно, деньги стали главным кумиром тех, кому позже выпала миссия поставить точку в советской истории. Не в 1990-е гг., когда открылись возможности легкого и беззастенчивого грабежа страны, интеллигенция не выдержала испытания деньгами, а гораздо раньше. В годы застоя формировались и шлифовались ценности и принципы, которые ставили благополучие и комфорт в центр миросозерцания. По сути, 1970-е гг. стали «золотым веком» русского мещанства, процветавшего под разговоры о духовности.