Чтобы мы не улетели в кювет, и лошади не перешли в галоп, я перехватил холодные ладошки Ангелины с поводьями из-за спины. Обнял ее крепко и не выпускал, боясь, что упадет. Она управляла смело и даже не дернулась, когда я оказался слишком близко. Щеки алели, а кожа блестела от влаги. Мне до жути хотелось заглянуть в ее глаза, увидеть хоть капельку прощения, но я не ждал этого. Я сам себе никогда не прощу, потому не смею даже смотреть в ее сторону по-настоящему. Пусть думает, что играю. Так будет лучше для обоих.
Кровь хлынула в голову, закрутила жгут вокруг шеи, полоснула по сердцу и рухнула в пах, будто выстрел. Я попытался отстраниться, но было слишком тесно, а еще я боялся, что девушка выскользнет из саней на ходу.
До конюшни мы приехали тогда, когда у меня уже лопались жилы. Хорошо, что парка прикрывала самое интересное, и я надеялся, что Ангел занята лошадьми, и не заметит мое возбуждение, но когда мы остановились, а девушка сходя со ступенек вдруг поскользнулась и оказалась в моих руках, я замер напротив, как капелька воды, что упала с неба и вмиг замерзла на холодной земле.
Осторожно опустил девушку на ноги, но не отпускал, держал ладонями ее за талию, приподнял руки выше, к подмышкам, заставляя Лину почти встать на носочки. Губы хотели сказать, какая она светлая в этот миг, румяная и сочная, но я добавил стали в голос и сделал ей больно. В который раз. Зачем, сам не знаю, будто привычка защищаться, будто хотел, чтобы она меня до глубины души ненавидела за все, что причинил.
— Чех нагрянет на днях, Кирсанова. — Натянул губы в презрении, которое липло к коже, как что-то инородное. Лина мне нравилась, и я ничего не мог с этим поделать, просто тонул, тонул, тонул… И захлебывался. — Мы должны сыграть этот спектакль так, чтобы никто не смог опровергнуть наши чувства. Тебе придется несколько дней ночевать в моей комнате, потому что, если Чех заявится внезапно — раскусит, и тогда бесполезно было мучиться.
Она покраснела так, что, казалось, рассвет не так багрян, как её кожа. Распахнула рот, округлила глаза. Блестящие, светлые, манящие… И вдруг обвила мою шею руками, прижалась крепко и поцеловала почти по-настоящему. Почти, потому что в следующее мгновение Кирсанова отстранилась и сухо проговорила:
— Я справлюсь. Даже не сомневайся, Лёш.
Хотел что-то еще сказать, но слова встали в горле комком иголок. Поискал взглядом идущего по дороге Алика, махнул ему и обратился к Лине, совсем севшим голосом:
— Конюх покажет тебе все, я не десять минут отойду.
И я сбежал.
Мчался по тропинке в сторону пролеска, по высокому снегу, позволял веткам шиповника рвать куртку и руки. Разрешал холодному ветру взрывать легкие, мерзлому воздуху сечь кожу. Шрамы не спасут, не искупят мой грех, я должен что-то сделать. Но что?