Когда девушка задрожала, а сосочки натянули ткань рубашки и уткнулись в мою грудь, я перешел от губ к подбородку, затем к шее. Осыпал ее поцелуями, как лепестками роз. Коснулся твердой вершины, прихватил через ткань и согрел дыханием. Лина засвистела сквозь зубы и немного дернулась, но я все еще держал ее руки над головой и не позволял вырваться.
Синий взгляд, способный убить, плавил, кромсал меня, но жена упорно молчала и не сопротивлялась. Она идет на это не ради себя или меня, а ради ребенка. Я так горжусь ею, что сводит скулы от ненависти к себе. Как же все поменялось. Как же я ошибался, что хуже быть не может.
Пришлось отпустить хрупкие руки, переложить их себе на плечи, а затем сдвинуться ниже, ниже, впритык к запретному. Выждал несколько секунд, пока тело Ангелины вытряхнет лишнюю дрожь и немного расслабится. Только тогда приоткрыл ладонями бедра, потянув вверх одежду, и накрыл ее лоно губами. Приласкал языком, впитывая-запоминая ее вкус, пряно-неземной, и нежно коснулся пальцами горячей влаги, ввел осторожно один, чтобы не ранить и не пугать. Лине нужно хоть немного привыкнуть к толщине, иначе ей от меня всего будет больно.
Прислушиваясь к малейшей реакции жены, готовясь остановиться в любой момент, если ей снова станет страшно, я вводил в нее палец, прощупывая, растягивая, и она не гнала. Кусала губы и изгибалась-натягивалась на постели, будто гитарная струна.
Я осмелел, потянул набухший бугорок губами, застучал кончиком языка по одной точке, плавно входя в пылающую тесноту. Когда я сам почти кончил от одних прикосновений к ее податливому телу, Лина застонала, но будто одёрнула себя, замерла. И каждое мое следующее движение вырывало ответ: то тихий всхлип, то дрожь тела, то сладостное напряжение внутренних мышц. Тонкие пальцы, впивающиеся в мокрую простынь, скрутились в кулачки, стройное тело выгнулось, раздался протяжный стон.
Лина бешено сокращалась от внутренних спазмов, туго сжимая мой палец. Она трепетала, как тонкий прутик на ветру, а потом, тяжело дыша, отвернулась, будто испытывала стыд, что кончила.
Его тело потрясающее, ошарашивающее, умопомрачительно красивое! Я любовалась обнажённым торсом мужчины, словно крепким поджарым племенным жеребцом Даймоном — гордостью отца и беспрестанной завистью окружающих. Но Лютый ещё более опасен, чем норовистый конь, с которым справится не каждый жокей. Береговой, будто хищная кошка, огромный лев, одним своим присутствием заставлял сердце колотиться быстрее. Но, если раньше оно прыгало в груди от ужаса и ненависти, то сейчас от восхищения.