— Что разведется с мамой, — шепотом сказала я, не открывая глаз.
— Ну, ясно. Манипуляция детской психикой. Он заставил вас думать, что если рисовать «по правилам», то, во-первых, педагоги будут довольны, во-вторых, папа будет рядом. — Мужчина помолчал. — Как вы думаете, я прав?
— Я не знаю… Наверное… Но в одном точно ошиблись: папа не стал успешным в профессии. Он живет заграницей, перебивается случайными заказами.
— Теперь еще яснее. Попытка самореализоваться через ребенка. Откройте глаза.
Я уже поняла, что мы не падаем, но все еще боялась обвала грунта.
Открыла один глаз, чем рассмешила художника, и посмотрела вниз…. И тут же попыталась дать мужчине пощечину.
— Вы ужасный человек! Я чуть не умерла от страха!
Оказалось, что прямо под тем местом, где мы сидим, находится совершенно плоский, широкий, скалистый выступ. И ноги художника стоят на нем. И отсюда даже не видно дна провала — только вид на березовый лес.
Мужчина рассмеялся, и я, в знак шуточной мести, навалилась на него, придавив своей грудью к теплой земле, укрытой плотным слоем мха.
Я хищно вцепилась взглядом в губы художника, пытаясь представить, как он целуется, и решила пошутить.
— Секса в лесу у меня еще не было.
Мужчина спокойно ответил:
— И сегодня не будет. Скоро начнется дождь.
Я так увлеклась, что не заметила, как тучи стали наползать на остров, нависая прямо над нами. Художник аккуратно поставил меня перед собой, подталкивая к краю скального выступа, при этом держа за талию. Я испуганно жалась к нему.
— Я боюсь высоты, — тихо сказала я, но все же шагнула к краю.
То, что мужчина держал меня, сказалось на моей уверенности. Я опустила голову, и, игнорируя головокружение, с восторгом всматривалась в пропасть.
— И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», — художник процитировал Ницше, притягивая меня к себе.
Я впервые всмотрелась в себя. В свои детские страхи: боязнь не оправдать надежды отца. Где-то в глубине души я всегда знала, что папа оставил, после своего ухода, выжженную землю. Но не связывала свой страх перед экспериментами в творчестве с его угрозами мне, маленькой девочке.
Это было слишком давно, и я всю жизнь тщательно пыталась забыть это.
Конечно, я помнила, как рисовала в детстве. Помнила, как наша старая учительница брезгливо трясла альбомным листочком, смешивая еще не высохшие краски. Я забивалась в угол, в самом дальнем классе, и ждала маму. И было важно, чтобы за мной пришла именно мама… Старая Нина Сергеевна показывала родителям мои рисунки, и говорила, что у меня совершенно нет способностей к рисованию, но зато в наличии есть больное воображение. Я помню, как мне было обидно: ведь если нужно нарисовать два зеленых яблочка на белой салфетке, то почему мне нельзя добавить других красок? «Так будет красивее», — говорила я. «Так будет неправильно», — отвечали мне учителя и папа. А мама брала меня за руку, и вела в кафе-мороженое, где порция клубничного десерта частично снимала мой стресс. Но самое важное — мама ласково улыбалась, и говорила, что рисовать "надо сердцем".