Я повернулся к высокому, чуть сутулому переписному дьяку, который держал на весу планшетку с бумагами.
— Это как так понимать? — пар со свистом вышел через стиснутые зубы, — Где их зимняя одежда? Поморожу же людей!
Дьяк пожал плечами. Лишь в глазах плясали отблески закатного солнца и плохо скрываемая непонятная эмоция. Злорадство?
— Военное имущество, что было на них записано — то осталось в гарнизоне. А они — тут дьяк слегка повысил голос, чтобы слышали люди в шеренге — из ланд-милиции выписаны. О чем вот, пожалуйста, ранжирный и перекличной списки, а вот приказ. Когда вот здесь и здесь будет стоять печать канцелярии вашего полка — тогда они станут вашими солдатами.
Мужики в строю завертели головами, переглядываясь.
— А сейчас они, значит, ничьи, да? Пусть мерзнут? — ко мне начало подступать бешенство.
И чего Рожин молчит? Вмешался бы, авось и выторговал бы что-нибудь теплое. Но нет, стоит такой поближе к воротам, гладит морду черной лошадке и что-то ей на ухо нашептывает. Будто до нас ему и дела нет.
От здания местной канцелярии четверо служек притащили два тяжелых деревянных сундука. Дьяк знаком приказал поставить их на грязный снег и откинул крышки у обоих.
— Вот, пожалуйста, все по заявке. Пять тысяч рубликов монетой. Восемь с небольшим пудов серебра, все как просили ваши начальные люди.
Ну что ж ты так голосишь, родной? Хвастаешься своим поставленным оперным вокалом? Мало ли, вдруг кто не в курсе, что у меня тут сотня с третью килограмм серебряной монеты!
— Дай сюда — выдираю у его из пальцев бумагу. Пробегаю глазами.
— Грамотный? — в глазах дьяка появилось легкое беспокойство, — тогда вот здесь, в формуляре, поставь свою роспись.
— Я и пересчитать могу. Мне не лень, — зло бросаю я — Да и вон, наш ротный каптенармус в арифметике силен.
— Ваше право. У нас все точно. Никто и никогда нас не мог упрекнуть что обжулили при расчете.
Можно, конечно, позвать Рожина и пересчитать. Но тогда уж точно закончим в темноте.
Посмотрел на Ерему. Тот понял мой взгляд и уверенно кивнул. Ну ладно, поверим на слово. С гулким стуком захлопываю сундуки и киваю Степану — грузите, мол.
Дьяк слегка улыбнулся и таким же громким голосом сказал:
— В деревне один мужик нечто вроде постоялого двора держит. Там тепло, можете поужинать. И еще — он лукаво подмигнул — он ставит чудную брагу. Наши бывшие гарнизонные солдаты могут показать его дом.
Ну что ты так стараешься, родной? Я, конечно, не самый умный человек на свете, но все же понял, что ты все это говоришь не по доброте душевной, а по чьему-то наущению.