Только в глазах — арктический лёд.
А ещё ладони у него очень красивые. Пальцы тонкие, длинные, аристократические. Сейчас они сжимают пистолет.
… их пятеро, он один…
… им страшно, ему нет…
— Асхадов, — начинает лысый, примирительно вскидывая руки, — ты не кипишуй. Мы её не тронули. И если девка твоя — может, и бабло за неё отдашь.
— Это не твоё дело, Семён, — низкий голос Асхадова остужает атмосферу. — А наше с Ржавым. Мы и решим. Вымелись отсюда. Живо. Все.
Он не повышает голоса ни на йоту. Просто бросает слова. Но… словно мечет ножи. И все они попадают в цель — амбалов как ветром сдувает.
И лишь когда они уходят, я вспоминаю, что у них тоже были пистолеты. Но они офигели так, что забыли об оружие. Впрочем, как и я.
Сижу почти голая на полу, всклоченная, зарёванная.
Смотрю на него — безупречного, идеального, изысканного.
И понимаю — влюбилась. По уши. До звёзд в глазах. Безвозвратно.
Асхадов с некоторой брезгливостью созерцает тело, распростёртое у его ног. То есть меня.
И на меня — поздним откатом — набегает цунами стыда. Погребает, утаскивает в бездну, где хочется только выть, обняв коленки. Я сейчас, наверное, отвратительно-жалкая. И обнажённая! Перед почти незнакомым мужчиной! И он видел, как меня лапали!
Ааааа…
Закрываю лицо руками, чувствую, как горят щёки.
Я же теперь смотреть на него не смогу. Всё время буду этот позор вспоминать. Кажется, тот лысый ублюдок даже трусики на мне успел разорвать!
Асхадов хмыкает и протягивает мне руку, произнося с досадой, как непонятливому ребёнку:
— Живо вставайте! Простудитесь.
Вроде бы и забота, но сам тон — всё тот же, с режущей холодностью — заставляет меня реально замёрзнуть.
Клацая зубами, всё-таки цепляюсь за его руку — красивую, сильную, твёрдую — и в тот же миг меня вздёргивают вверх.
На какое-то мгновение я оказываюсь в его объятиях, и меня буквально околдовывает ароматом терпкого парфюма смешанного с дорогим табаком.
Сдуреть можно. Я хочу быть в этих объятиях вечно — твёрдых, будто из камня. Макушкой я едва достаю ему до середины груди. Рядом с ним мне так нравится чувствовать себя маленькой, хрупкой, беззащитной.
Только Асхадову не нравится — едва ли не морщась, он отстраняет меня от себя. Но всё-таки снимает пиджак и набрасывает мне на плечи, оставаясь в безупречно-белой рубашке, обрисовывающей его торс так, что, кажется, я могу пересчитать все кубики пресса…
Смущенно отвожу взгляд. Прячу нос в жёсткую, пахнущую им ткань. Пиджак так нагрет, что не скажешь, будто его носит ходячий айсберг.
— Нужно отвезти вашего отца в больницу, — констатирует Асхадов, и тут мой, перегруженный за день эмоциями мозг, с трудом осознаёт — посреди комнаты валяется мой, избитый и истекающий кровью, отец.