Ребекка надула пухлые губки.
– Кто бы говорил. Мы тоже кое-что умеем, и, между прочим, добились звания магистров собственными мозгами и многовековым трудом.
Аникейн закипела.
– А я, по-вашему, получила его по протекции? Ну, ничего. Скоро у вас появится возможность проявить себя.
Оливия налила стакан воды и осушила залпом. Ночь, проведённая в баре, давала о себе знать.
– Чего ты на нас наезжаешь? В отличие от некоторых, мы беленькие и пушистенькие, а кто и является паршивой овцой в семействе, так это Гера.
– Тут кто-то меня вспомнил?
Женщина материализовалась из воздуха и заняла свободное кресло.
– Только помянешь чёрта, он тут, как тут. ― Прошипела Ребекка.
Гертруда зло взглянула на сестру.
– Не суди, да не судима будешь, дорогая. Однажды тебе станет стыдно, и ты проглотишь свой поганый язык.
– Не ссорьтесь, девочки. ― Дверь распахнулась, и в комнате появилась Миранда.
– О, наша белошвейка! Добро пожаловать в семейный гадюшник. ― Ребекка широко улыбнулась.
– Я тоже рада всех вдеть.
Когда сёстры расселись за круглым столом, Гертруда взяла слово.
– Итак, паршивая овца, блудная дочь, фиговая мать, как вы там ещё меня величаете, вернулась в отчий дом, чтобы прояснить ситуацию.
– Очень интересно. ― Оливия скрестила руки на загорелой груди.
– Не перебивай. Начну издалека. Двадцать два года я хранила тайну и не переубеждала вас в том, что являлась недостойной дочерью, скверной сестрой и никчёмной мамашей, бросившей своего единственного ребёнка.
– А это не так?
– Не так, Ребекка. Моей единственной ошибкой стало то обстоятельство, что я влюбилась в смертного. Он являлся моей парой, не поспоришь, но я не успела даровать ему вечную жизнь, хотя и родила замечательную девочку. И с той поры, как я взяла её на руки, я поняла, что буду оберегать малышку всеми доступными мне способами.
– Тогда почему ты оставила дочь и мужа?
Гера вздохнула.
– Это очень тяжело вспоминать, Аникейн. Ты же знаешь, что я сильная прорицательница.
– Знаю, даже сильнее меня и тётушки Сабины.
Гертруда хрустнула пальцами.
– Не буду преувеличивать свои способности, но я многое вижу. А тогда, ослеплённая любовью, даже не заметила, что в Дэвида вселилось зло. Мы были женаты несколько месяцев, как вдруг он начал меняться. Сначала внешне, потом внутренне. Его глаза стали светло-голубыми, кожа холодной, а поступки безумными. Я пыталась выяснить, что это. То, что я узнала, привело меня в ужас.
– Скандинав. Древний бог зла проголодался, вырвался на свободу и позаимствовал тело твоего мужчины. Дэв стал временным сосудом.
– Да, Аникейн. ― Гера помолчала. ― Если честно, я точно не знаю, кто настоящий отец Лили. Возможно тот, чьё имя мы не произносим. Зло покинуло Дэвида, когда родилась Жаклин. Я видела, как тело и психика моего любимого начали разрушаться, впрочем, как и у всех заимствованных тел, но наивно полагала, что сумею найти лекарство. Я слышала, в Африке живёт древнее племя, которое победило своего духа, вселявшегося в островитян. Меня не было восемь месяцев. Для бессмертных это миг, а для Дэвида… Словом, Дэвид не дождался. ― Одинокая слезинка покатилась по щеке. Гертруда смахнула её и быстро взяла себя в руки. ― Я сама позвонила в службу опеки и попросила определить малышку в приют при монастыре. Там, в святых стенах, пропитанных молитвами людей, она жила в безопасности. Уже тогда я чувствовала, что именно Лили станет очередным сосудом. Забрать её я не могла. Я была помечена злом, и стала бы первой, возле кого скандинав попытался бы отыскать сосуд.