Я думаю о том, насколько изменилась бы моя жизнь, если бы я уехал в Москву. Начать заново, если уж не все, то хотя бы половую жизнь. Что держит теперь меня здесь, в городе на дне высохшего Сарматского моря? Я смог бы там стать своим. Ведь я всегда кичился отсутствием у себя акцента – любого мало-мальски ощутимого местного привкуса. А другим объяснял, что мой акцент – это акцент человека ниоткуда, человека, мысли которого не привязаны к какому-то определенному дому. Может быть, именно поэтому от меня ушла жена?
– Ты ей денег не давал, кстати? – вдруг спрашивает Димедрол.
– Не давал, – я пожимаю плечами, – я сказал, что ты заплатишь или он.
Мы молча смотрим в черное заднее стекло, лучистые блики фар катятся по его поверхности.
– Девяносто процентов черноты, – говорит Димедрол, – ничего не видно, даже днем.
– Удобно, – соглашаюсь я. А ведь когда-то все машины были прозрачными, никакой черноты, ноль процентов.
– Слушай, – лукаво приближает ко мне круглое лицо Димедрол, – а поехали сейчас на объездную. Там, говорят, вот так вот бабка по обочине ходит. Семьдесят лет. Минет делает лучше всех в городе, заглатывает вместе с яйцами, как последний раз в жизни.
– Да ну?
– Точно, я тебе говорю. Она под крышей какой-то. У нее сын, вроде, в райотделе работает, и менты ее не трогают. Она чокнутая. Старая нимфоманка.
Я удивляюсь, но верю, всякое ведь бывает. Может, и правда ходит по объездной дороге старая женщина, научившаяся хорошо делать минет. Может, в юности она носила длинные полупрозрачные платья, показывала мужчинам свои трусики и ходила босиком. А потом свихнулась от того, что тело ее вдруг предало, высохло и стало тесным. Я тоже обнаруживаю признаки хода времени на своем лице, я еще не могу сказать, что именно изменилось, но что-то теперь не так, и это меня огорчает.
Задняя дверца открывается, и появляется Червь. Я сторонюсь, словно он чумной или прокаженный. Я представляю, как она трудилась над его промежностью, пахнущей кислой мочой. Как берегла от зубов лоснящуюся латексом головку. Я брезгливый человек, я говорил вам? Мужчины мне всегда отчего-то кажутся грязнее женщин. У меня избирательная брезгливость, гендерная, как сейчас говорят.
– Быстро кончил, – озабоченно говорит Червь. Я удивляюсь, как он запросто делится такими подробностями. Возможно, он ни в грош не ставит свое тело. – Под белым, бывает, час не можешь кончить, а тут что-то раз-раз и все.
– А ты бы попросил ее помедленнее, – шутит Димедрол. Он наклоняется и лезет в машину. Дверцу закрывает мягко, с сочным щелчком. Я давно заметил, что автомобилистам никогда не угодишь, закрывая двери. Хлопнешь сильно – они возмутятся, что ты гробишь их автомобиль, хлопнешь слегка – будут требовать, чтобы ты закрыл поплотнее. Говорил ли кто-нибудь Димедролу, что вся эта возня с личным транспортом отвлекает человека от мыслей о себе? А ведь иногда нужно заняться собой, никто этого за нас не сделает.