– В доме Сварога была каторга! В мире домов плавал свет томов. Кровь потекла – добро принесла…
Райка говорила быстро и как-то утробно, изнутри, густым, плотным шепотком, и у Гели по голове пробежала толпа мурашек, а по спине пробрало холодом.
– Развеялась тьма, ушла кутерьма. Ангелина в душу счастье впустила, как только кровь пустила. Не бывать Владимиру без Ангелины, счастья не видать. Как увидит свет, так придет ко мне! Аминь». Райка резко повернулась к Геле, сверкнула глазами, лицо исказилось до такой степени, что цыганку было не узнать.
– Фотографию давай. И руку. Геля, как завороженная вытащила маленькую помятую Володину фотку на паспорт, которую она всегда таскала в сумке. Фотка была замусоленная, измазюканная чертовой помадой, вечно теряющей колпачок, и в свете красных свечей казалось, что Вовкино лицо в крови. Протянула руку цыганке. Маленький ножик лишь скользнул, Геля даже не почувствовала боли, но, автоматически отдернула руку, увидев, как черные капельки закапали на фотку. Райка мазанула тупой стороной ножа, размазав кровь, и, взяв свечу, лила прозрачный розовый воск на влажную бумагу фотографии. Воск застывал, стянув края, и Вовкино лицо стало странно-печальным.
– Я тебе заговор на любовь сделала, а тебе бы от придури надо. Он и так тебя любит, вижу. Это именно ты в любви ущербная, сердчишко с одной стороны настежь открыла, для чужих, а с другой дверца чуть приоткрыта, щелочка тесная. Он протиснулся, мужик твой, а дышать -то и нечем ему. Ты дверь распахни пошире, а то задохнется любовь его. А потеряешь ее – все потеряешь.
Райка помолчала, покатала тоненькую свечку в ладонях. Поправила волосы, близко-близко посмотрела Геле в глаза. Ведьма пропала, усталая черноволосая женщина грустно проговорила-пропела:
– Глупая ты. Тебе жизнь сколько раз любящих дарила. И Лачо, ведь, как любил. И Володя… Не ценишь ты этого. Мне бы, хоть краюшку, счастливее меня бы не было. Эх, чайори…
– Лачо твой меня предал. Я любила его.
– Он себя предал, кхаморо. Только судить его не мы уж будем. Ладно!
Райка встала, рывком сдернула платок с ковра, разбросав затушенные свечи.
– Ковер испортишь, Рай…
– Джян пэкар акар чристанол…
Голос цыганки зло сорвался, но она добавила хрипло, уже совсем другим тоном,
– Пора тебе, солнечная. Мой вернется, нудить будет, не любит он чужих. Вдруг деньги сопрешь.
Она собрала свечки, потерла розовое пятно на светлом ковре.
– Завтра отмою, пока мой спать будет. Смотри сюда. И слушай внимательно! Фотку завернешь в платок, с месяц не смотри на нее. Хотя чего тебе на нее смотреть, мужик твой завтра и сам вернется. Вот здесь