– И ты мне не ответил про деньги.
– Гель, это Ирка придумала. Мы на пляже баловались, она меня в плавках увидела и как заорет, глаза вылупив – «Голый папа. Голый папа». А выговорила плохо, послышалось – «Голяпа». Так теперь ее и дразню… хохочет…
– Она тебя больше, чем меня любит…
– Не болтай лишнего… Насчет денег… Что, там много?
– Да нет, конечно. Откуда много. Но все таки – деньги…
– Знаешь, бери! Не обижай стариков. Только скажи – взаймы. На квартиру все равно не хватит, положим на сберкнижку, будем им выплачивать долг вроде. Им приятно будет… А про квартиру, придумаем что-нибудь. Потом…
– Ага, – Геля стянула с ветки последнюю ягоду, сломала ветку, бросила ее воду, – Уезжаем скоро, жалко. Но и в Москву хочу. Соскууучилась. К детям. Там, знаешь, школа такая, новая, современная. У меня класс будет свой. Я уже все придумала, как первый день проведу, как в классе все сделаю… Будем жить, Вов! А?
– Еще как! У нас с тобой еще море впереди, Гельчонок. Целая неделя моря! Будем жить!…
*** Что-то стукнуло в стекло, и Геля проснулась, вздрогнув, как от толчка в спину. Прислушалась. Звенящая тишина давила в уши – не скрипа, ни шороха. Даже муж с дочкой спали так тихо, что не было слышно даже дыхания. Она села, свесив ноги с высоченной кровати, и, слегка покачиваясь на пружинах, долго искала шлепки. Сознание возвращалось медленно, но она уже осознавала, что ставни закрыты плотно, и камушек в стекло попасть – ну никак не мог. Если только…
Камушек стукнул снова, и Геля уже четко поняла, откуда идет звук. Она посмотрела внимательнее. Из маленького окошка, выходящего на цыганский двор, тянулась лунная дорожка, и, преломляясь через кружевной тюль занавески, слегка освещала цветную половицу и белый угол печки. И там, как будто видна была чья-то тень. Тихонько подкравшись окну, Геля выглянула. Прямо под окном стояла Галина, жена старшего цыгана.
– Спрыгнешь? – шепот прозвучал, как выстрел.
Геля прижала палец к губам и, с трудом протиснувшись через окно, сползла во двор.
– Чего тебе, что ты по ночам- то? С ума сбесилась? Разбудишь сейчас всех.
– Так с тобой днем разе поговоришь? Ты все кружишь, без остановки, как птица белая. Все над гнездом, не отрываешься…
У Галины, за годы жизни среди цыган, все смешалось и голове и в душе. Она путала цыганские и русские слова, цыганские и русские чувства. Цветастая юбка, красный платок, повязанный назад, не делали ее цыганкой, потому что длиннющая русая коса, большие рабочие руки и ясные, синие, очень ласковые глаза дробили облик, делая его странным. Особенно это бросалось в глаза, когда подоткнув подол, чего никогда не позволяли себе ромны, и, закатав рукава выше локтя, она брела с коромыслом по пышной горячей полуденной пыли от дальнего колодца. Геле всегда было ее жаль, она не понимала, как та может так жить.