Через две недели после аварии Полину вместе с еще тремя коллегами выслали приказом по части все в тот же псковский лагерь беженцев. К моменту ее появления там он был забит впятеро от последнего дня ее предыдущей командировки и втрое от предельно допустимой вместимости. Плановая вместимость была перекрыта раз в шесть. Люди буквально сидели друг у друга на головах. В общей сложности четыре недели она не выходила в сеть, не смотрела почту, не читала новостные ленты - было не с чего, нечем и вообще не до того.
В середине ноября, во время визита в темный ветреный Питер с отчетом в управление, Полина зашла к подруге на Некрасова и увидела какую-то распечатку. Узнав характерный шрифт печатной машинки "Ятрань", удивилась, взяла в руки и начала читать. Текст был короткий, не больше страницы. Прочитав его, Полина посмотрела на подругу бешеными сухими глазами поверх двух свечей, горевших на столе, отдала ей лист и сказала: "А хорошая программа. Давайте делать". И улыбнулась впервые за три недели.
Последнее, что я уверенно помнила, - как покупаю "Хельсингин саномат" на заправке ради передовицы, оказавшейся темой номера. У меня была на нее подписка, но я хотела держать бумагу в руках, тем более что коммуникатор был занят автодозвоном. "Авария на Ленинградской атомной электростанции. Крупнейшее ЧП со времен Чернобыля" - так гласил заголовок. И я читала, почти не отрываясь, пока передо мной остывал кофе.
Следующее, что я увидела, - стену гостиной в своей квартире в Хельсинки. Ту самую, на которую я вешала фотографии из любых своих поездок, даже самых мелких, обрамляя телевизор - на память. На правом колене у меня лежал коммуникатор, пищащий от голода, на левом - планшет с воткнутой в него зарядкой. Когда? Как? Почему не в комм? Память молчала. Взгляд зацепился за дату. Двадцать второе октября. Рот разом пересох и в горле вырос колючий ком. Этого не могло быть. Это невозможно. Выдернуть из планшета зарядку и воткнуть в коммуникатор получилось со второго раза. Он мигнул, пришлось приложить палец, чтоб снять блокировку и проверить, не упал ли автодозвон. От моего неловкого шевеления очнулся пульт, валявшийся в диванных подушках. На экране пошла заставка экстренного выпуска новостей, а сразу за ней - фотографии со спутника, съемки с вертолета, какие-то интервью... ЛАЭС больше не было, а в Питере творился какой-то ад.
Перед глазами вдруг оказалась наполовину пустая двухлитровая бутылка с водой. Отхлебнув, я закашлялась и поняла, что так и держу планшет. Залезла в мессенджер: вот что надо - посмотреть, когда он... восемнадцатого октября в десять пятьдесят шесть.. И с тех пор его в сети не было. "Там просто нет света", - попыталась уговорить сама себя, зная, что это не так. Посмотрела в телевизор еще раз. Там был незнакомый усталый мужик в форменной куртке МЧС. Я перевела взгляд на экран планшета. Выковыряла из держателя стилус, открыла блокнот и написала: "Давайте признаемся себе - нашего города больше нет". Из телевизора доносилось что-то про количество жертв, так и не восстановленное электроснабжение и экстренные меры... Все это было неважно. Был текст. Был коммуникатор на автодозвоне и красный огонек мессенджера. Его мессенджера.