И коей мерой меряете. Часть 4. Анна (Критская) - страница 14

Когда закончила все, уже стемнело. Нюра спала, свернувшись калачиком на материнской кровати, шуршала где-то у печки мышь, и Пелагее, непривычной ночевать одной, было не по себе. Когда постучали в окошко, тихонько, крадучись, сердце у Пелагею подскочило и рухнуло, обдав горячим все внутренности.


– Кто там? Кого несет в такую поздноту?

Она подняла керосиновую лампу, стараясь осветить палисадник, заросший флоксами, и в редком свете фитилька разглядела мужика. Он еле стоял, держался за бок, и на светлой ткани бешмета темнело огромное пятно.

Что бахнуло в ее шальную голову, она не знала, но, накинув шаль, она выскользнула во двор, тихонько открыла калитку и выглянула на улицу. Улица пустовала, в свете безумной луны все деревья казались вышитыми черным бархатом на темно синей ткани. Серебрились крыши, отливала пурпуром трава – мир казался нереальным. И еще нереальнее выглядел человек – белый, как смерть, скрючившийся на лавочке под окном. Пелагея опасливо приблизилась, тронула его за плечо, он поднял голову, и она охнула. Алексей… Это он ведь к ней сватался тогда – сто лет назад, а она в отказ, ждала Ванечку. А как вся это революция закрутилась, так он к белым подался.

– Алеша? Ты? Как ты сюда? Зачем?

– Поленька, спрячь меня до завтрева. Я утром уйду. Спрячь, голуба, поймают, убьют.

Пелагея сидела вчера в подполье с Нюрой, когда красные гнали казаков из села – аж дым шел. И стреляли, и взрывали, хорошо быстро кончилось. Теперь в селе красные – а он, Алеша – враг ведь… Но она помогла ему встать, подняла фуражку и, еле сдерживая, чтобы он не упал, поволокла его в дом. Хоть раны промыть, забинтовать, молоком отпоить, что ли… А там в сараюшку, дальнюю, где в тот год гусей держали. Ничего. Спрячется. Живая душа ведь, как же…

Глава 7. Старуха

Алексей был плох. Пелагея даже не решилась прятать его в сараюшке, уж больно он был бледен, тяжело дышал и на виске его сквозь тоненькую синеватую кожу просвечивала бешено бьющаяся темная жилка. Кое-как перевязав огромную рану на боку и затянув пульсирующую дырку на голени, Пелагея положила его в крошечной комнатке, которая служила им кладовкой, там под маленьким окном был сколочен узкий топчан. Прикрыв мужика простыней, она, подумав, скрутила окровавленную одежду в ком и отнесла ее в дальний сарай, он сто лет пустовал, когда -то в нем держали свиней. Запихнула под черную гнилую колоду, прикрыла охапкой прошлогоднего сена и, с колотящимся сердцем, пошла в дом, спотыкаясь на кочках в темном дворе. В доме стояла звенящая тишина, даже мыши не скреблись, как будто чуяли беду. Полкан тоже молчал, как зарезанный, такой тишина Поля не помнила сто лет. Она и сама, как зачарованная, на цыпочках, прокралась в горницу, поднесла лампу к дочкиному лицу – спит. Потом запалила лампаду, сняла маленькую иконку Божьей Матери и понесла в кладовку.