Алеша не спал. Он лежал прямо, как покойник, выставив острые большие пальцы некрасивых, костлявых ступней и смотрел в потолок. Повязка на боку намокла, пропиталась черным и казалась большим пауком, обхватившим мужика поперек. Она повесила икону на гвоздик, приладила лампаду и присела на край топчана.
– Полечка, милушка, ты ли?
Алеша повернул прозрачное, почти фарфоровое лицо и смотрел ей в глаза прямо, большими, проваленными внутрь глазами, смотрел так, как будто хотел проникнуть в душу.
– Я, Лешенька, я. Что тебе, может принести что? Водички? Молочка, может?
– Помираю я, любанька. Совсем помираю. Холод в нутрях – морозит. Ты меня укрой покрепче, может тулуп старый есть у тебя?
Пелагея притащила из сеней драный Иванов тулуп, он в нем в лес по дрова ездил – еще его деда шуба – тёплая, тяжелая. Навалила на Алешу, а тот уж совсем посинел, губами шевелит без звука. Голову отвернул к стене, замолчал и только худыми пальцами руки уголок подушки теребит.
Пелагея бросилась во двор, выскочила на улицу и бросилась со всех ног к цыганскому двору. Хорошо, у них калитка всегда открыта – не запирают, лихих людей не боятся, все у них так. Пролетев птицей по двору, замолотила в дверь дома, сначала кулаком, потом подняла чурку здоровенную у крыльца и забила чуркой. Минут пять молотила, как сонная, растрепанная Шанита выскочила на крыльцо и отняла чурку
– Сбесилась, дурная? Что ты, Тэ курэл тут джюкло*, шумишь тут? Зайди.
Выслушав Пелагею, молча развернулась и ушла в дом. Через пару минут показалась старуха. Пелагея бабку цыганскую боялась с юности – один черт знал сколько ей стукнуло. Тощая, патлатая, седая до синевы, она почти не выходила со двора и все сидела под старым ясенем у дома, курила трубку. Она почти ничего не видела, шарила когтистой птичьей лапой по карманам в поисках табакерки, а потом, закурив, долго кашляла, надсадно и громко. Это все Пелагея наблюдала в свое окошко много лет и через двойную раму окна было слышно, как она страшно ругается по-цыгански на любого, кто пробегает мимо. Раньше она гадала, усевшись прямо у ворот на мураву, расстелив замызганную шаль и бросив карты, похожие на набрякшие тряпки на свои расправленные, древние юбки, на которых уже почти не было видно цветов. В последние лет пять гадать к ней ходили бабы в дом. Слепая, она узнавала карты на ощупь и тихо бормотала про судьбу, почти никогда не ошибаясь.
Пелагея отпрянула, старуха глянула на нее, как коршун – зло и в прищур, затянула драный платок на косматой голове и так быстро понеслась к их дому, что они с Шанитой еле успевали. Шанита, правда, пыхтя тащила здоровенную корзину и уже у калитки, задохнувшись крикнула Пелагее – «Возьми корзину, корова. Видишь, помру сейчас».