Анна тогда, до начала блокады еще успела сделать у фотографа портрет мужа – ретушью убрали кепку, сделали чуть серьезнее взгляд, теперь Сашок, почти такой, которого она так недолго любила смотрел на нее с чисто выбеленной стены комнаты общежития – ее единственного и настоящего дома.
А теперь это… Эвакуация. Куда, как далеко, надолго ли – совершенно не ясно, но Анна уже была настолько слаба, что ее качало ветром. Она уже и голода не ощущала – только равнодушие, слабость и постоянное желание спать. Мир сузился до одного узкого тоннеля – бомбежки, убежища, работа в операционной, кусочек хлеба с горячей водой, провал в сон и снова операционная. И ненависть. Жуткая, всепоглощающая ненависть к этим серым крысам, отнявшим мир у ее страны. Это, наверное, единственное живое чувство, которое еще было живо в измученной душе Анны.
– Хорошо, Николай Борисович. Я завтра буду. У меня и вещей нет никаких, только одежда.
– Много не бери. На себя намотай побольше – вон ветер какой пронизывающий, метель наверное будет. О, Боже, Боже. Только б выбраться.
Профессор не ошибся – утром мело так, что не было видно ни зги. Даром, что уже март – заледенелые мостовые замело по щиколотку и Анна, из последних сил сопротивляясь порывам ветра, плелась по пустой улице к вокзалу. Эшелон уже стоял на запасных путях, обычно забитый под завязку, он в этот раз был полупустой – институтские еще собрались не все. Марина Александровна – крошечная, сухенькая доцент-зоолог сидела на чемодане и мелко-мелко крестилась, ежеминутно поднимая бледное, морщинистое личико к небу
– Господи спаси и пронеси. Господи спаси. Только б не налетели, Господи, Мать святая Богородица.
Анна помогла старушке подняться в промерзший до скрипа вагон, усадила ее в уголке, сама села рядом и прижалась поплотнее, стараясь согреть.
– Ты, деточка, кипяточку возьми пойди. Вон, у меня котелок на ручке. Чайку выпьем, у меня чуть сахарку есть. Все полегче, а то ты вон – синяя.
Когда Анна вернулась в вагон, таща огненный котелок за обмотанную платком ручку, Марина Александровна сидела, странно задрав голову. Она не повернулась к Анне, не пошевелилась, так и смотрела остановившимися блекло-голубыми глазами в потолок.
Наконец грузовик, с кузовом, открытым всем Ладожским ветрам, кряхтя и проскальзывая на ледяной, припорошенной вчерашним снегом дороге добрался до места. Всю дорогу, кутаясь в одеяло, которое Николай Борисович предусмотрительно вытащил из чемодана умершей старушки, Анна дремала, несмотря на совершенно дикий холод. У нее горели щеки и лоб, но она не могла вынырнуть из своего обморочного сна, в котором метались тени прошлого. Алексей, Шанита, Баро, Сашок, мать, отец – все навестили ее, приходили, касались, жалостно кивали, жалели. Анна все хотела заглянут в глаза Баро, но огненная завеса заслоняла его лицо, полыхала кровавыми всполохами. Все тело Анны заледенело, особенно руки и ноги, а вот лицо полыхало, как будто его жгло огнем. На эвакуационном пункте в Жихарево их оперативно пересадили в поезд, Анна еще помнила, как профессор почти тащил ее по платформе, но потом она провалилась в черную яму, в которой тяжелая, влажная ткань легла ей на лицо и душила.