Теперь эти встречи прекратились.
Лус чувствовала себя чужой в собственном доме. Ее больше не привлекал домашний уют.
Стены, обитые шелковистыми обоями, узорные паркеты, потолки с лепниной — вся эта роскошь казалась холодной и враждебной. Столы и стулья словно хотели вытолкнуть ее прочь.
И даже кровать, сделанная по ее собственному эскизу; знаменитым мастером-краснодеревщиком, ее любима кровать — просторная, мягкая, с высокой резной деревиной спинкой — и та словно бы хотела отделаться от своей хозяйки. Если раньше пышные перины и отделанные кружевами подушки навевали Лус сладкие ласковые сны, то теперь они врывались в ее ночную жизнь тревожными видениями и порой даже кошмарами.
Лус стала вскрикивать и часто просыпаться по ночам. Постель казалась ей неудобной, жесткой, комковатой. Ей стали сниться погони, выстрелы, преследующие ее дикие звери.
Дошло до того, что ей стало страшно ложиться под одеяло: потому она и старалась продлить свою ночную бессонную жизнь как можно дольше, чтобы на рассвете рухнуть в кровать почти бесчувственной от усталости и сразу отключиться, не дав мрачным мыслям одолеть себя.
Отчего это? Быть может, оттого, что теперь она не слышала рядом с собой мирного и успокаивающего сопения Пабло?
Муж перешел спать в соседнюю комнату.
И сама Лус, и Пабло, словно заключив безмолвное соглашение, хранили это в глубокой тайне.
Да, наверное, никто, включая родную мать Лус, Розу, и не поверил бы, что блестящая оперная звезда, кумир всей Мексики, эта несравненная юная красавица, давно уже не знает мужских ласк.
Свою личную тайну Лус считала позорной и оскорбительной для себя. Гордая, самолюбивая, в обществе она всегда держала себя так, словно счастлива без меры.
Она знала силу своего женского обаяния. Ей ничего не стоило одним лишь взглядом приворожить к себе любого мужчину — будь он даже совершенно нечувствительным или самых строгих правил.
Но она пользовалась этим природным даром лишь до определенных пределов.
Ей доставляло странное, щекочущее нервы удовольствие довести очередного поклонника до полного исступления, подпустить его совсем близко к себе, поманить, разжечь, а в последний момент скромно опустить ресницы и негодующе прошептать:
— Ах, оставьте меня! Вы забываетесь. Разве вы не знаете, что я замужем?
И несчастный влюбленный убирался восвояси ни с чем, продолжая хранить в сердце образ недоступной красавицы. Однако его не переставало терзать подозрение, что кому-то, наверное, повезло больше: уж очень много жадных и восхищенных мужских глаз всегда было устремлено на несравненную Луситу.