И чтобы снова сняла с его спины кожу своими когтями.
Давид отдавал себе отчет, что это по-прежнему лютое помешательство, но сделать с этим он ничего не мог. Разве что сходить к психиатру, но было ощущение, что и там его послушают и покрутят пальцем у виска. Мол, ну вы же понимаете, что с вами происходит. И понимаете, что в вашем случае медицина бессильна.
Давид понимал.
Понимал, почему с таким трудом отрывался от неё утром, даже при том, что был смертельно зол выдвинутыми Соболевской условиями.
Понимал, и почему весь день тянулся, как будто был резинкой от старых трусов.
Почему не выдержал, написал ей, а после как шестнадцатилетний придурок ждал от неё каждого ответного сообщения. И в какой-то момент не дождался, и это были несколько часов форменной пытки. Потому что знал, она не ответит — а все равно ждал.
Понимал он, и почему хотел её забрать, увидеть, хоть на пару часов пораньше до неё добраться, а Надя отказалась. Хорошо, что она это сделала, потому что согласись она — и Давид не удержался бы и на день рождения мамы точно бы опоздал. По объективным причинам.
Давид все это понимал. И причины, и следствия.
Понимал, но не принимал.
А это вообще возможно принять?
Как принять, что именно эта мегера, пусть и с потрясающей задницей, заставила его заболеть этим…
И вот Надя плавной походочкой от бедра, грациозная, как пантера, плывет сквозь зал ресторана, и кажется — плывет она к нему, и глаза у неё триумфально сверкают.
Давид только успевает спланировать, как прихватит её в охапку и до конца вечера из этой охапки не выпустит — и леший с ним, что мама узнает, а Надя… не доходит до него двух метров, и ослепительно улыбается треклятому Вознесенскому.
Нет, все, этого “друга” надо в черный список отправлять, потому что не хрен.
Давид смотрит Наде в лицо, и видит краешек алых, будто пропитанных вином, улыбающихся губ. И голову, кокетливо склоненную к плечу.
Она знает, что он смотрит.
И нарочно стоит и разговаривает с Вознесенским, а этот Иуда разговаривает с ней.
Он же тоже на Соболевскую запал на той выставке, это Давид прекрасно помнит.
А Макс помнит, с кем тогда Соболевская ушла на экскурсию.
И нет, он, разумеется, не отказывается от женского внимания.
“Настоящие мужики из-за бабы не поссорятся”, так, что ли?
И плечо-то Вознесенский будто нарочно подставляет, чтобы эта заноза его чуть выше локтя тронула.
Какого черта она вообще творит? На его глазах? Серьезно?
Давиду казалось с утра — они договорились, что продолжают. Как бы она это ни называла, отношения, “просто трах” — без разницы ему было, как это именовать. Он выбрал её. Он в любом случае не смог бы сделать никакой другой выбор, потому что его ломало от одной только подобной мысли.