В противоположность тем, кто ей управляет, философия относится к мышлению иначе, поскольку оно не капитулирует перед доминирующим разделением труда и не позволяет ему диктовать свои задачи. Статус-кво навязывается людям не только путём физического насилия и материальных интересов, но и посредством могущественной суггестии. Философия является не синтезом, фундаментальной или венчающей здание человеческого знания наукой, но усилием противостоять суггестии, решимостью к интеллектуальной и действительной свободе.
Разделение труда в том виде, в каком оно сформировалось в условиях господства, никоим образом при этом не игнорируется.
Философия лишь смиряется с той ложью, что оно неизбежно. Благодаря тому, что она не даёт загипнотизировать себя всеподавляющей власти, она следует за ней по всем закоулкам социальной машинерии, которую а priori надлежит ей не штурмовать, не заново направлять, но понятийно осмыслять, будучи свободной от принуждения, осуществляемого ей. Когда чиновники, которых содержит индустрия в своих интеллектуальных ведомствах, университетах, церквях и газетах, требуют от философии удостоверения её принципов, её вынюхивание легитимирующих, она попадает в смертельно затруднительное положение. Она не признает никаких абстрактных норм или целей, которые могли бы быть использованы в противоположность действующим. Она неподвластна суггестии существующего именно потому, что признает, не входя в подробности, буржуазные идеалы, будь то те, которые пусть даже в искажённом виде продолжают провозглашать представители существующего порядка, или те, которые в качестве объективного смысла институтов, как технических, так и культурных, несмотря на все манипуляции, все ещё узнаваемы.
Философия верит разделению труда в том, что оно существует ради людей, а прогрессу — в том, что он ведёт к свободе. Поэтому так легко и вступает она в конфликт и с разделением труда и с прогрессом. Она наделяет даром речи противоречие веры и действительности, при этом строго придерживаясь обусловленного временем феномена. Для неё, в отличие от газеты, гигантских размеров массовое убийство не драгоценнее умерщвления нескольких обитателей ночлежки. Для неё интриги государственного деятеля, связавшегося с фашизмом, не более предпочтительны любого скромного линчевания, рекламная шумиха киноиндустрии — любого интимного объявления о похоронах. Пристрастие к чему-то большому ей не свойственно. Таким образом, она является одновременно и чуждой существующему и отзывчивой к нему. Её голос принадлежит предмету, но не по его воле; он является голосом противоречия, которое без него не было бы явным, но торжествовало бы втихомолку.