И тут Проня докумекал, что мужики его просто нажгли, вытянули ни за что две бутылки. Всех больше, конечно, веселился Евстоха, и это особенно расстраивало Проню. Если бы не Евстоха, может быть, он так и не обзывал Серегу, который забрал свою кепку и с тех пор к старику не заглядывал.
И теперь вот сидит Серега посередь деревни на лужке, как пацан какой-нибудь, а Проня угощает созванную в гости родню, а о нем и думать не хочет.
Но вот напротив Валькиного дома послышались голоса, и громче всех вырывался визгливый Пронин голосишко:
— Да не сходя с места литруху ставлю...
И тут же из заулка показалась знакомая худенькая фигурка в пестрой сатиновой рубахе до колен и остановилась.
Серега услышал, как бухнуло в боку сердце и начало сохнуть горло. Он отвернулся от Прони и стал щипать траву. Он больше не взглянул туда, но почувствовал, как Проня постоял, подумал и, покачиваясь, направился в его сторону.
ПЕРЕСТАРАЛСЯ
Свое ружье Леха Фуртин выменял у знакомого сторожа Глухаря, который по дряхлости лет да из-за похудавшего зрения, а пуще всего из-за врожденной, но долго скрываемой глухоты окончательно вышел со службы на пенсию.
— Ты чего такую выгодную должность-то оставил, — всерьез спрашивал Глухаря Леха Фуртин, частенько забегавший к старику потрепаться. — Ведь золотое дно, почитай, потерял.
— Да не говори, паря, — и вправду сокрушался Глухарь. — Совсем глаза перестали работать. Да и в уши как будто пакли напехано.
— Ну, напехано-то не сегодня, — назидательно произносил Леха.
— Да не сегодня, конечно, — соглашался Глухарь и двигал коротенькими красными бровками, за которые и получил еще в парнях свое прозвище.
Эту особенность его облика первым заметил отец новорожденного и сказал жене:
— Ты погляди-ка, матка, у Пашки брови-то, как у глухаренка, — красные.
Мать всмотрелась в личико младенца, тоже увидела, что бровные дуги, на которых еще и волосиков не пробилось, теплились крепкой краснотой, будто их натерли солью, и поостерегла мужа:
— Ты хоть никому не мели про своего глухаренка, а то прилепят парню сызмалетства... наименование, потом век не ототресся.
С годами Пашка вырос в крепкого рыжеволосого парня, и брови у него получились рыжие, и рыжина только больше подчеркивала красноту бровных дуг. Рано или поздно всей деревне стало видно и понятно, что парень этими самыми бровями больше всего походит на Глухаря: деревня тогда была лесная, и эта птица никому не была в диковинку.
Так Пашку и прозвали. А детей его, хотя они и не наследовали отцовской особинки, — глухарятами.
Глухарята давно разлетелись по разным сторонам, старый Глухарь доживал век со своей Глухарихой в то же избушке, в которой от пазов пахло старым сухим мхом, а от широких, сознательно непокрашенных половиц тянуло прохладой и свежей колодезной водой.