Так Сеня делал утренний обход.
Потом он пропадал на несколько часов и появлялся снова только после обеда. По лицу его уже разливался ровный жарок, окрепший голос звучал свободней, и в глазах посвечивал сталистый блеск. Теперь он выходил навстречу любому решительнее, необходимую сумму добывал быстрее и незадолго до окончания работы покидал учреждение, чтобы не тревожить его уже до утра.
Все служащие к Сене привыкли, никто его не обижал и не злил. Мужчины, бывало, добродушно посмеются, встречая его утром:
— Ну что, Сеня, опять за данью пришел?
— Тебя, Сеня, надо бы к нам в штат зачислить: у тебя, наверно, ни одного прогула не было.
— Сеня, а ты не можешь договориться с автоматом, чтобы он тебе бесплатно наливал?
Сеня молча переносил эти шуточки, даже улыбался вместе со всеми, а его тоскующие глазки словно говорили: «Смейтесь, смейтесь, только недолго, мне уже принимать пора...» И, словно извиняясь за свое жестокосердие и вольность, за то, что заставили человека так долго томиться, кто-нибудь из собравшихся угощал Сеню сигаретой и мимоходом опускал в нагрудный карман заношенного Сениного пиджачишка светлую монету:
— Не сердись, Сеня, мы ведь это так, по-свойски. Дерни давай за наше здоровье. Мы бы тебя сами поддержали бы, да служба.
А где служит Сеня и служит ли он вообще, никто не знал и не интересовался. Слышали, что была у него семья, даже квартира. Но все вроде бы расстроилось, распалось, а как, почему?.. Некому этим было заниматься, да и незачем: в чужую душу как полезешь?
И Сеня продолжал свое шествие из кабинета в кабинет и везде встречал дружеский прием и снисходительное сочувствие.
Так он однажды вновь добрался до кабинета Андреича. Сеню опять потряхивало со вчерашнего, поэтому он не сразу нашарил дверную ручку и сначала не в ту сторону стал открывать дверь, но все-таки, разобравшись и войдя, он по обыкновению покорно замер у порога и положил свой горький взгляд на лысоватую голову Андреича. Тот, как обычно, долго писал что-то, делал вид, что Сени не видит, но потом терпение у него лопнуло, он твердо положил самописку на стол и повернулся.
Это был человек далеко не молодой. Лицо его с тяжелыми темными подглазницами выражало глубокую озабоченность: работы у него всегда было много, так много, что порою он не успевал с нею управиться за день и поэтому часто оставался в учреждении по вечерам и даже брал бумаги на дом. А там его поджидало трое детей, да больная жена, да старенькая мать, и все они мало чем могли помочь ему, а дети так часто еще и мешали. Его мучили бессонницы. Он плохо спал уже давно, поэтому и сегодня поднял на Сеню усталые с красными веками глаза: