Сеня даже вспотел: то ли от кабинетной духоты, то ли от непривычной работы и положения, но он старательно выводил буквы. Они у него прыгали, и строки выходили кривыми: рука-то со вчерашнего тряслась и плохо слушалась и тоже быстро потела. Поэтому Сеня не однажды останавливался, выпускал из легких воздух и вытирал вспотевшие ладони о штанины.
Когда закончил, выжидающе посмотрел на Андреича: что же, мол, дальше? Тот взял из рук Сени заявление, внимательно изучил его и сказал:
— Что же это вы в серьезной деловой бумаге допускаете такие ошибки? Не «заевление», а «заявление», «ввиду» пишется вместе, номер паспорта надо ставить отчетливее. Так не пойдет! Переписать, — и вернул заявление обратно.
Снова, напрягая больную голову и сдерживая дрожание в руке, Сеня принялся выцарапывать буквы на листке канцелярской бумаги. Ему было очень тяжело, но мысль, что все это скоро кончится и окупится, утешала его и удерживала на месте.
Наконец и переписанный листок был готов. Андреич снова его принял, неторопливо прочитал и кивнул головой:
— Вот теперь все верно, — и, достав из пластмассового черного стакана толстый красный карандаш, в левом углу что-то размашисто написал, серьезно и решительно перекинул лист обратно через стол и как человек, сделавший нужное, но побочное дело, нахмурил брови, наклонился и, сосредоточившись, погрузился снова в свою основную работу.
Сеня поднес заявление к глазам и замер: в левом углу бумаги, четко и крупно было выведено красным карандашом: «Отказать!» И подпись Андреича.
Обманутый в лучших надеждах, Сеня молча вышел из кабинета и, не заходя больше ни к кому, скоро и незаметно вышел на улицу и торопливо побежал, не понимая куда.
А сам Андреич, стоило гостю выйти из кабинета, откинулся на спинку стула, налил стакан воды, выпил его залпом и только тогда перевел дух.
ТРОФИЧЕСКАЯ ЯЗВА
Утро в больничной палате начиналось, как всегда, — с уколов. Входила усталая сестра с эмалированным подносом, включала свет и, недолго побрякав шприцами, выбирала подходящую иглу и сперва подходила к Василию Ивановичу:
— Ну, Голубев, давай.
А Голубев, которого мучила продолжительная изнуряющая бессонница и который только под утро забывался недолгим сбивчивым сном, поначалу не сразу понимая, в чем дело, испуганно вскидывал голову, виновато и торопливо моргал бесцветными реденькими ресничками и растерянно спрашивал:
— Чего это?
— А ничего, — почти угрожающе отвечал за медсестру безногий Степа Усиков, лежавший напротив Василия Ивановича, — снимай штаны и молись богу!
Голубев укоризненно смотрел на Степу и устало прикрывал красные набрякшие веки, которые с утра алели всегда особенно болезненно и пугающе.