После Голубева девушка меняла иглу, ставила перед глазами шприц вертикально и, пустив вверх тоненький фонтанчик, оборачивалась к Степе:
— Теперь ваша очередь, Усиков.
Но Степа сидел на кровати, как маятником, покачивая единственной ногой и уткнувшись в разлохмаченную толстую книгу, и делал вид, что ничего не слышит.
— Усиков, вы что, опять отказываетесь от укола?
— Я дарю свою порцию Василию Ивановичу.
— Как хотите. Я доложу врачу, — и на этот раз пристращала медсестра. — Вы вчера и к зубному не ходили, как велено...
— И не пойду, — беззлобно отрезал Степа, — потому что это не врач, а рвач. Он лечить не может и не хочет. Только одно и выучил — рвать. А у меня их, зубов-то, милая, не то что у крокодила: помене. Тому бы дак рви хоть через день — все равно не на один год хватит.
Девушка, не пускаясь в дальнейшие пререкания, положила на тумбочку Степе какие-то таблетки и вышла из палаты. Она понимала, что Усикова не переговорить. Дома он работал пасечником и научился жалить кого задумает, как пчела. Он уже давно лежал в хирургическом и отделении и за это время сумел перечитать почти всю больничную библиотеку и беспрестанно сыпал цитатами, останавливал неожиданными звучными репликами и смущал незнакомыми анекдотами; и невозможно было понять: то ли все это он запоминал из книжек, то ли сам придумывал, но книгу он не выпускал из рук, и даже если отправлялся на костылях вдоль коридора по своим нуждам, — и тогда ее совал под мышку.
Степа мог часами перелистывать страницы, не участвуя в самом животрепещущем мужском разговоре, даже насчет женского полу, и лишь изредка вскидывал кудлатую голову, сосредоточенно смотрел перед собой, но как-то всегда мимо увлеченных собеседников, и вставлял какую-нибудь значительную, чаще всего философскую фразу, вроде бы и не относящуюся прямо к делу; однако, если поглубже вникнуть, то сказанную не без умысла и тонкого намека.
Точно так он и сейчас посмотрел сквозь Василия Ивановича и произнес:
— Надежды юношей питают.
Василий Иванович Голубев по привычке никак не отозвался на это; он улыбался навстречу входившему пареньку лег восемнадцати из соседней палаты, беловолосому, плотному, тяжело переставлявшему ноги в кожаных нишах.
— Опять колола? — участливо спросил паренек у Голубева.
— Да ерунда, — сказал Василий Иванович, — садись, Коля, не надсажай ноги.
Коля был их постоянным гостем. Он, собственно, весь день просиживал в их палате и только на ночь уходил к себе. Он убегал от своего соседа, нудливого, бесконечно жалующегося на свои хвори нестарого мужчины с печально сдвинутыми бровями.