— Пойдем, баба, — настаивал внук.
— Ладно, Санушко, — начала прощаться с могилкой старуха, — видно, уж последний раз поговорила с тобой, отдыхай спокойно: ты лежишь-то хоть в родной земле, а я не знаю, где меня и похоронят, на какой чужой стороне. И крестик не знаю, поставят ли. У тебя хоть и худ, да есть. Теперь в городах, говорят, и в землю не пускают, а сожгут, да в банку пепел складут, да и вручат: хороните. А чей пепел — бог знает... А ты все ж таки у себя дома да на сухом месте. С этой горушки и нашу деревню всегда видно было... Что бы меня-то рядом с тобой положили, так я бы хоть сейчас.
Эти слова совсем испугали внука, и он потащил не грубо, но настойчиво старуху за собой между могилами, и она уже на ходу послала торопливое прощание:
— Прости меня, грешную, Санушко, если в чем провинилась перед тобой. — И только тут впервые негромко всхлипнула и почувствовала такую слабость, что даже покачнулась и зашарила в воздухе рукой, ища, на что бы опереться. Внук подхватил ее, ненадолго прижал к себе и тихонько потянул к выходу, испуганно и заботливо шепча:
— Ничего, баба, ничего. Потерпи немножко. Сейчас дойдем до дому — и ты отдохнешь.
КРОВЬ
Сессия подходила к концу, а Саня Уточкин, вместо того чтобы напрячься для последнего рывка, расслабился. Воображение уводило его от окружающей действительности далеко-далеко: в легкую и прогретую июньскую зелень, к вечерней умиротворенной воде или просто в просторное и ветреное поле; иногда одного, иногда с другом, но чаще — вдвоем с Люськой Егоровой, которая, как он ни старался, на его записки и намеки или молчала, или хихикала.
Саня Уточкин заканчивал уже четвертый курс политехнического и, хоть заниматься с каждым годом приходилось больше, успевал и на танцульках попрыгать, и с какой-нибудь сокурсницей на вечерний сеанс слетать, а потом еще и пошушукаться и подурачиться в отдаленном общежитском углу.
Учился он хорошо, но эти вольности создали ему определенную славу, которая не очень нравилась педагогам, а Люське Егоровой — особенно, потому что втайне она тоже симпатизировала ему.
Все от него ждали серьезности, солидности, предрекали несомненное и завидное будущее, если он вовремя остепенится. А Саня не хотел меняться ради того, чтобы всем нравиться, и отшучивался:
— Поздненько мне о солидности думать, а при моей фигуре просто смешно.
Он не кокетничал — фигура и в самом деле не добавляла ему солидности: тощий, мосластый, сутуловатый, с длинными болтающимися руками, выпирающими ключицами и лопатками, он ходил расслабленной, даже несколько вихляющей походкой, а русая челка небрежно падала набок.