Но, само собой, конец у сказки счастливый. Охотник с собакой нашел нору, вывел оттуда Машу. Подстерег хабиасов, убил их и даже старика и старушку выпустил из их животов. А Фунтика помазали мертвой и живой водой, и тот ожил, конечно. И охотник с Машей поженились. И старик стал добрым.
Такой был конец.
И я его рассказывала. Но для меня (так я считала про себя) концом была гибель Фунтика и гибель старика. Счастливый-то конец казался ненастоящим, каким-то приставным, а сказка сама настоящая была только там, в горечи, в непонимании, в жестокости, гибели.
Я ее редко рассказывала. Всего-то, наверное, раза два: Шурке да вот сейчас Аське.
Ну, Шурка, она очень не горевала. Сразу сказала, что собачонка бы сдохла, отруби ей только две ноги. Еще сказала, что таких дурных стариков не бывает. Каждый бы захотел поглядеть, чего это собака каждую ночь лает.
Когда я кончила рассказывать Асе, тоже все было в порядке. Только Ася стала совсем как деревянная. Начнет что-то говорить и забудет.
— Пойдем, — говорю, — Ась, сахару у бабуси попросим.
— Пойдем, — говорит.
Бабуся дала нам мелко наколотых щипцами голубовато-искристых кусочков, налила молока. Аська взяла в рот сахар, щеку надула, как бурундук, и опять замерла.
Тогда я вынула карандаши и стала с ней играть, как папа со мной: я должна нарисовать какую-нибудь загогулину, а папа начинает ее обрисовывать, и загогулина становится то крылом красивого лебедя, то ухом смешной собачки, то чешуей рыбы или веткой странного дерева. Но у меня что-то не получалось, как у папы. Приходилось догадываться, что я хочу нарисовать. К счастью, скоро пришли мама с папой, и мне велели отвести Асю домой.
Мы пошли. На нашей лестнице было не темно: свет из окна кухни падал в сени и слегка освещал ступеньки. Но уже здесь Аська крепко ухватилась за мою руку и так шла всю дорогу.
Идти до их дома было недалеко: длинное, вроде барака, здание конторы, еще один дом, вот уже и Асин. Морозило, но не сильно, по-весеннему приятно. Снег под ногами не скрипел, как зимой, а хрустел, потому что днем его солнышком прихватывало, и на дороге, на дорожках он стал зернистым. И воздух, хоть и морозный, был вкусным, пахучим, отдавал на вкус арбузом, арбузной сыростью. Хотелось все время чувствовать этот вкус, этот запах, и потому дышалось глубоко, хотелось побольше этого воздуха вдохнуть. Одним словом, не страшно было, хорошо. Аська держалась за меня крепко. Я открыла ей дверь в сени, а через сени уже не пошла.
Но только я повернулась с крыльца, как там, в сенях, за моей спиной, раздался жуткий вопль: «А-а-а-а!» Я бросилась назад, в сени. Смотрю, из комнаты дверь раскрывается, мать Аськина с диким от испуга лицом оттуда глядит, а по эту сторону двери, схватившись за ее ручку, висит Аська, ноги поджала и орет. Ну, тут же мать к ней кинулась, а я испугалась, что меня будут ругать за страшную сказку, проговорила быстро: «Это она только в сенях напугалась!» — и бежать домой.