Ни одному человеку, даже маме, бабушке, даже папе я бы не хотела, не могла б рассказать про то, что знали мы вместе с древними греками.
Так я думала, отвернувшись от Шурки к окну, чтоб не видеть, как она листает книгу, только в ушах все равно отдавался, мучая меня, звучный хруст переворачиваемых страниц.
Наконец она закрыла книгу.
— Интересно, да? Картинки-то…
Стиснув зубы, в упор глядя на Шурку, я и хотела, но не могла соврать. И кивнула: мол, да… Не могла я так предать книгу.
А Шурка только легонько вздохнула и сказала:
— Мне такую домой и нельзя — орава разнесет. Красная она, каждый захочет потеребить. — И вдруг спохватилась:
— Да, я и забыла! Чего я к тебе пришла-то? Вот я что насобирала сегодня. Возле столовой на мусорной куче вытаяли! — И она вытащила из кармана горсть новых чечек, разноцветных кусочков битой посуды.
Как же я сразу полюбила мою Шуру и ' куда делась вся моя ненависть! Я соскочила с кровати, сунула книгу в ящик комода, потом обула валенки, потом надела платье, накрыла постель одеялом, не расправив даже простынок, за что всегда ругают, как известно, и вытащила свой нарядный ридикюль — подарок тетки. Там хранились мои чечки и разные другие вещи: сухая морская звезда, раковина, которая шумит, перочинный нож с половинкой лезвия, цепочка от папиных карманных часов, покрытая злобной какой-то зеленью. Все это я вытряхнула на одеяло. Быстро, чтоб не схватила Шурка, я сгребла все лишние вещи обратно в ридикюль, а чечки стала раскладывать в ряд. Началась первая в этом послезимнем году менка.
Чечки у Шурки совсем простенькие, но ценились они высоко, потому что были первые, прямо из-под снега! Да и я была очень уж счастлива, что так обошлось с книгой: за три простых белых осколка с какими-то обыкновенными голубенькими цветками отдала свою главную, сплошь золотую, вогнутую, как лепесток розы!
— Вот это да! — сказала Шурка.
Как только земля подсохла и стало можно ее пахарь и копать, с Шуркой отправились с лопатами в «Артек». Трава зеленела на его склонах, а в тени еще лежал плотный, серый, покрытый как бы копотью снег. С краев он истаивал и делился, и земля из-под него выходила мокрая, онемевшая от холода и тоже покрытая слоем тонкого, как копоть, ила. Держась подальше от снега, сквозь ил пробивались круглыми иголочками сочные до хрупкости стебли травы, которую у нас называют гусиной. Каждая былинка пробивалась отдельно, сама по себе. Только иногда встречались по два усика. Один из них оканчивался крохотным желтым цветком — такой в сто, а может, и в тысячу раз уменьшенной лилией. Цветок был так нежен, что мне ни разу не удавалось донести его до дому, а ведь тут рядом, два шага. Цветок поникал, съеживался, стебелек терял стойкость, становился не иголкой, а ниткой. Вода его не оживляла.