И, увидев, как мама вдруг закрыла глаза и остановилась, сразу поняла, что о плохом. А мама вдруг как-то воровато огляделась, оглянулась на наш дом, будто убеждаясь, не следят ли за нами, и, взяв меня за плечо, шагнула за угол дома, мимо которого мы шли, и прислонилась, словно без сил, к стене.
— Дашенька, — зашептала она, склонившись ко мне. — Дай мне слово, что ни за что, никогда ты не проговоришься об этом бабусе.
Она смотрела на меня гневными глазами, без слез. Она смотрела на меня, будто заколдовывая меня взглядом. Я даже не могла мигнуть и так же неподвижно смотрела ей в глаза. Было мне страшно — и оттого, что нет больше дяди, и оттого, что я и сама понимала: узнает об этом бабуся — может и она умереть. Очень больное было у нее сердце. И страшно было за себя: вдруг нечаянно проговорюсь? Писем не было от дяди Вани так давно, что бабушка могла догадаться по какой-нибудь мелочи.
Но мама смотрела так, что я почувствовала: нет, не проговорюсь! Ни за что! И сказала маме:
— Ни за что! Никогда!
И тогда мама заплакала. И сказала: «Хорошо, что Сережу вчера увезли. Хоть мне можно плакать над Ванечкой… Не подозрительно будет ей…»
С этого утра бабуся вдруг выросла в моих глазах и заняла собою все. О чем бы я ни думала, что бы ни делала, она была видна мне. А ведь я всегда ее любила и очень жалела. Все домашние дела мы делаем с ней вместе, потому она была мне даже ближе мамы. Понятней, будто подружка. И все-таки она была мне, как все люди. А теперь стала, как книжные главные герои: вдруг гораздо выше и больше всех. Это я однажды нечаянно открыла, что о главных героях думаю, как о великанах. Читала «Принца и нищего». Ту сцену, когда Том Кэнт первый раз в одежде принца едет по улицам Лондона. И его узнает его бедная мать. И, прорвавшись сквозь охрану, она подбегает к лошади Тома, и обнимает его ногу, и целует его. Я поразилась: «Как же она могла достать до ноги Тома?» И тут только поняла, что думаю о Томе и о принце как о каких-нибудь Гаргантюа, великанах, чьи одни башмаки выше обычного человека. А ведь Том — обыкновенный сын этой обыкновенной женщины!
Сейчас такой великаншей стала в моих мыслях бабуся. И я удивлялась, какая она хрупкая и невысокая, всякий раз, как смотрела на нее теперь.
Если б не ее больное сердце! Такое чуткое, что чувствовало даже еле заметный уклон дороги. «В горку идем», — тяжело дыша, говорила она и останавливалась передохнуть. А я удивлялась: никакой горки и в помине не было.
Но весной талая вода обнаруживала «горку»: она текла в ту сторону, куда бабусе идти было легче.