— Не нужно всех мерить своим опытом. Нет, я с тобой согласен: если впустить бабу в душу, то она, конечно, там все разворошит. А я просто ее хочу. Примитивно и похотливо развратить маленькую девочку. В этом есть свои прелесть и азарт, — говорю и загораюсь.
— Ну, попробуй, — хитро прищуривается Тимур, словно знает больше меня. — Я уже хочу видеть эту фею, которая тебя приручит.
— Ошибаешься, я никогда не ставлю в приоритет женщин и не пускаю дальше, чем им положено.
Тимур продолжает ухмыляться, хочет что-то сказать, но нас отвлекает звонок моего телефона.
— Да, мам, — отвечаю, но мне совершенно не нравится, как она всхлипывает.
— Артур, отцу прямо на совещании стало очень плохо, его увезли в клинику! — рыдает в трубку мать. Подсознательно я давно готов к смерти отца, потому что это неизбежно, вопрос времени. Но по моему телу все равно проносится волна жара, от которой сразу же бросает в холодный пот. — Артур… он… он… доктор сказал… — ее речь становится бессвязной.
— Я сейчас приеду, — отвечаю, слыша, как она плачет. — Успокойся, все будет хорошо. Ты слышишь, его вновь поставят на ноги, — говорю, хотя сам в это не верю. Она сбрасывает звонок, а я мчусь в клинику.
* * *
Все хуже, чем я думал. Отец в реанимации, без сознания. Доктор не оставляет нам никаких шансов. Кроме гребаного чуда, в которое я уже готов поверить. Единственное, что обещают врачи — это долгая кома. Отец может несколько месяцев оставаться жив, но только как овощ. Мать еще не знает этого, она надеется на гребаное чудо, а я не хочу ее лишать этой надежды, иначе она ляжет рядом с отцом. За время его болезни, ее здоровье тоже подорвалось: гипертония, проблемы с сердцем и сосудами. Все поддается лечению, но ей нельзя нервничать, поэтому я молчу, скрипя зубами.
— Нужно ехать и в Израиль, — говорит мать, когда мы возвращаемся из клиники домой.
— Его нельзя транспортировать, — стараюсь отвечать спокойно, хотя хочется выкрикнуть ей правду о том, что это все…
— Не сейчас, а когда Роберту станет лучше. Я пока договорюсь.
— Хорошо, — киваю и нервно сигналю, чтобы нам открыли. Ворота разъезжаются, и мы въезжаем во двор родительского дома. Я редко здесь бываю, в основном живу в пентхаусе. Дом огромный, родители любят роскошь и пространство.
Помогаю матери выйти из машины и провожаю ее до двери.
— Не уходи, побудь со мной. Мне страшно и холодно одной в этом огромном доме. — Киваю, соглашаясь.
Долго выслушываю бред про лечение в Израиле, клинику, условия и про погоду, которая тоже вылечит отца. Речь матери вонзает в мое сердце все больше ржавых иголок. Очень тяжело видеть, как человек цепляется за воздух. За надежду, которой нет. Чувствую себя отвратительно оттого, что скрываю от матери правду. Но и сказать, что надежды больше нет, тоже не могу! Отпаиваю мать успокоительным, а в себя заливаю виски, чтобы заглушить боль и орущую совесть.