Когда он начинает писать оперы, то сначала делает настоящие кальки с вагнеровских музыкальных драм. И только «Саломея», написанная уже в 40 лет, приносит ему первый успех в оперных театрах. Хотя вечный венский анекдот – если Рихард, то Вагнер, если Штраус, то Иоганн – и сегодня часто находит отклик в сердцах любителей бельканто.
Что произошло?
Пьеса Оскара Уайльда «Саломея», фактическая запрещенная во многих странах, неожиданно взбудоражила этого, в общем-то, рядового баварского бюргера, наследника не только музыкальной традиции, но и династии пивоваров. Наверное, в этом и есть выдающееся художественное наитие, присущее единицам, – сквозь серые очки действительности разглядеть неожиданный потенциал этой уникальной драмы. Даже в немецком переводе Хедвиг Лахман сочность слова, томность атмосферы, животная сексуальность, которая, впрочем, никогда не опускается до уровня порнографии, взбудоражили композитора настолько, что отныне он хочет писать музыку только на такой совершенный текст.
Именно «Саломея» подтолкнула его к поиску достойного либреттиста, который точно будет лучше самого Штрауса, человека образованного, но достаточно прямолинейного, такого ксенофоба, немца-патриота, женатого на достаточно сложной женщине, которая заставляла его вытирать ноги при входе в их дом в Гармише на трех ковриках.
Жизнь подарила ему Гофмансталя. Это было везение, ведь такой рафинированный венец, как Гуго фон Гофмансталь, должен был свысока посматривать на баварца. Ведь, по старому венскому анекдоту, баварец – это когда бог решил из пруссака сделать венца, но посередине бросил!
Герои
Штраус мечтал писать как Моцарт, значит, ему требовался да Понте. Вместе с этим утонченным писателем, автором барочных мистерий, уважавшим символику сценического действа, мечтавшем о возрождении барочной театральности вместо психологического театра, Штраус написал шесть опер, три из которых были абсолютными шедеврами. Если почитать их переписку, которую они вели до самой смерти Гуго в 1929 году, это была борьба за каждое слово. Композитор не давал покоя либреттисту даже на фронтах мировой войны. Штраус точно почувствовал секрет этого жанра, он не довольствовался положением человека, который кладет любой текст на музыку. Он искал скрытый смысл в фонетике, в использовании разных диалектов немецкого языка, видимо, поэтому сегодня прелесть этих опер открывается в первую очередь тем, кто готов постичь вместе с ним этот язык. Кстати, когда Гофмансталь не мог или не хотел, Штраус сам пытался справиться с собственными желаниями, но у него это выходило плохо, и получалась бюргерская драма «Интермеццо», ужасно скучная. Но главное, музыка и слово там разделены настолько, что общее уже мало походит на оперу.