— Смотрите, смотрите, он голый!
— Сири, отвернись. Фу, непотребство какое.
— Напился, как свинья, и отключился на площади, а ночью его ограбили. Стащили одежду. Точно говорю.
— А может, он из этих? Из извращенцев?
Эльф застонал. У каждого виска будто сидело по дятлу и долбило по нему, как по дереву.
—Эддо, с вами всё в порядке?
На лицо упала тень: свет Аламака заслонила чья-то фигура.
Какая удача: теперь он сможет разлепить веки и яркие дневные лучи не резанут по глазам.
Над ним склонялась полная рыжеволосая женщина в чёрном платье с передником, в руках она держала таз с постиранным бельём. Прачка? Да, точно, она же говорила про одежду. Пришла за грязными вещами? Хотела постирать постельное? Сейчас-сейчас, он поднимется и поможет снять простыни.
— Эддо, на вас напали? Стражницкая за углом.
Напали? Стражницкая? О чём она говорит?
Голова была по-прежнему мутная. Широкое веснушчатое лицо служанки заслоняло обзор. Эльф приподнялся на кровати, очень жёсткой, бугристой, и ощутил под ладонью... камень. Камень? Откуда в его постели камни?
— Эддо? Может, вас оглушили, ударили по затылку и теперь у вас сотрясение? Сколько пальцев вы видите?
По телу побежали мурашки, как будто ветер приласкал обнажённую кожу. Рыжая прачка крутила перед его лицом тремя пальцами, а он растерянно смотрел на красную часовую башню за её спиной.
Красную часовую башню. Стрелки на огромном циферблате показывали без четверти восемь.
Это не его спальня — мысль ударила подобно разряду молнии.
Как получилось, что он проснулся на городской площади? И почему все эти люди так странно на него смотрели?
Пока эльф собирался с мыслями, вокруг успела собраться небольшая толпа. Дети смеялись и показывали на него пальцами, молодые девушки стыдливо отворачивались и продолжали путь, мужчины — те, что были одеты просто — наоборот, подходили ближе, качали головами, глазели.
Да что с ним случилось? Как он сюда попал?
Нервным жестом эльф поправил ворот рубашки. Вернее, попытался это сделать, но вместо ткани нащупал гладкую кожу горла. Опустил взгляд и…
Боги…
Он голый. Совсем-совсем голый. Сидит на площади в чём мать родила. И там внизу… Там внизу его тоже все видят.
Инстинктивно он прикрыл срамоту, но… Но у него не было столько рук, чтобы спрятать от наглых, любопытных глаз и всё остальное: уязвимый живот, твёрдые от утренней прохлады соски, бёдра, ключицы. Теперь он даже подняться не мог, чтобы не показать бестактной толпе и другие укромные части тела.
— Эй, пьянчуга, стырили твои шмотки? Как теперь домой-то пойдёшь?
Действительно как?