Разумеется, заготовленное мной триумфальное возвращение разбилось о запертый домофон. И разумеется, я не знал номер квартиры. Так что пришлось, засунув лживую гордость куда подальше, снова лезть за телефоном. И опять все пошло не так: Эля не отвечала. Я позвонил раз, второй, третий, но в ответ мне неслись только равнодушные гудки. Дрыхнет, с негодованием и злостью догадался я, врезал со всей дури по невинной двери и без сил опустился на ступеньку. Идти куда-то я уже не мог.
И снова случилось чудо: замок обиженно пискнул и щелкнул сам собой, открываясь. С трудом вскочив на ноги, я едва успел уцепиться за отставшую створку, не дав ей захлопнуться. Поднявшись вдоль стеночки по лестнице, я ввалился в лифт и с немалым трудом попал пальцем в нужную кнопку. Какое счастье, что я помнил этаж…
Эльза не сочла нужным запираться после моего бегства, и я проник в квартиру без особых препон, – разве что шумно опрокинул вешалку у входа. Никто не выглянул на грохот, и я двинулся на тоненькую полоску света, пробивавшуюся из-под двери спальни. Значит, не спит? Я неловко надавил на ручку всем телом, запутался в своих туфлях, и чуть не свалившись, оказался в комнате.
Сначала я ничего не понял в ярком электрическом сиянии – отвыкшие на уличной темноте глаза никак не давали цельного изображения, выхватывая только разрозненные подробности. Кружевные трусики на полу, испачканное белье, голые ноги почему-то прямо перед моим носом. Потом вдруг кто-то словно совместил куски расколотого витража вместе, и я оцепенел от гулкого ощущения непоправимой беды.
На потолочном крюке, в лучах расставленных по полу ламп, висела мертвая Эльза. В ее ставшую невероятно длинной шею острой струной впилась веревка; безгрудое, с торчащими ребрами тело покрылось старушечьими пятнами, синие жилистые ляжки мокро блестели, а под вытянувшимися вниз, огромными, будто заячьими, ступнями расплывалась на простыне темная лужа. В спасительном приступе отчаянного цинизма я вдруг осознал, насколько она на самом деле стара, и с содроганием вспомнил о том, как целовал эти уродливо костистые ноги, эти лягушачьи глаза, эти синюшные, вывернутые губы… Господи, да о чем я думаю! – ужаснулся я.
Потом случилось вовсе невыносимое: тишину распорол трубный, марсианский, совершенно потусторонний звук, и я свалился на четвереньки, вообразив, что озлобленная Элина душа с ревом заносит надо мной карающий меч, но оказалось, что это просто пузырями отходят посмертные газы, и, сообразив в чем дело, дальше я не думал уже ни о чем. Мучительно суча ногами, я пополз к выходу. Куда угодно, лишь бы подальше от этого чудовищного шаржа на женщину, одно прикосновение к которой когда-то было для меня бескрайним счастьем.