И именно эта потеря была самой ужасной. Теперь кажется, что я на самом деле ее любил, и многословно заверял в вечной любви, а потом втихушку изменял ей, а потом снова и снова. Пока она была живой, я еще мог утешать себя тем, что все можно объяснить, успокоить, загладить, исправить, и сделать ее, наконец, счастливой. Когда-нибудь. Но это «когда-нибудь» не наступило. И не наступит. Когда она уже умерла, то еще какое-то время жила во мне, и тогда я мог оправдаться хотя бы перед самим собой. И было за что, потому что Асино тайное унижение не закончилось и после смерти – ведь я продолжал изменять ей уже мертвой. А вот теперь исчезло даже мое воспоминание о ней, и больше я не могу оправдаться ни перед кем. Вот странно: умерла Ася, а страдаю я.
Совершенно позабыв, что сам закрутил эту тошнотворную карусель воспоминаний, я страшно разозлился на ненастоящую, пародийную Хомячкову – за то, что подняла во мне все эти пыльные волны рефлексии. Как смела она быть похожей на мою Асю? Ее появление пугало меня, неприятно раздражало, и, осознав, что страшусь непонятно чего, я с изрядным трудом заставил себя провести внутренний аудит. Вот в чем было дело: я вдруг понял, что хочу знать о ней больше, встретить ее вновь, вытрясти из нее всю душу, чтобы убедиться, что она – не она. А если проще, то эта дура Хомячкова попала в резонанс тому эмоциональному типажу, который, как рубец от ожога, отпечатался в моей душе после Аси. И она самым банальным, инстинктивным образом привлекала меня – просто как женщина, сексуальный объект. А другая моя часть, отвечающая за благоразумие, тут же врубила сигнализацию – обоснованно полагая, что всякого рода фривольные приключения могут серьезно осложнить мне жизнь. Нет уж, дружище, хрен тебе, мрачно усмехнулся я. Очаровываться молоденькими аспирантками – что может быть пошлее для такого солидного, размеренного человека как ты?
«Хватит, милая, – сказал я настоящей Асе на фотографии, закрывая тему, – успокойся, я не променяю тебя еще раз на какую-то белобрысую вертихвостку. Вот если бы ты была жива… Я бы сделал все, чтобы ты никогда не грустила».
Писать уже не хотелось – как это часто бывает, все силы ушли в эмоциональный пар. Солнце ушло из кабинета, на стенах сгустились тени, и все это стало окончательно невыносимым. Я зашвырнул пачку фотографий обратно в ящик и с выражением обматерил окружающее пространство. Изгадить себе настроение лживыми реминисценциями – насколько же это в моем стиле!.. Был только один способ исправить ситуацию, и поэтому я несказанно обрадовался, когда в тишине кабинета раздался телефонный звонок.