– Нет уж, – вздохнул я. – Лучше я к тебе. Через выходные…
– Хорошо… я тебя люблю.
– Я тоже.
Мы молча пошли дальше. Ежевечерний променад, мать его. Ася считала такие прогулки полезными для фигуры (она находила себя полноватой, и, черт возьми, была права в некоторых деталях – хотя сам я в глубине души признавал, что ее округлые формы при близком контакте гораздо приятнее селёдочных ребер иных диетических красавиц). Ну а мне, в то время еще не озабоченному своей внешностью, в качестве мотивации позволялось прихлебывать во время моциона из бутылки. Я полез в рюкзак за очередной, третьей или четвертой порцией, предложил жестом Асе – она отказалась, немного по-птичьи покрутив головой.
– Ты точно не будешь грустить? – с сомнением спросила она.
– Не дождешься, – попытался пошутить я, но вышло слишком черство, и она, кажется, теперь уже точно обиделась.
Сквозь алкогольную дымку в моей душе внезапно прорвалась щемящая жалость. Как же бедняжке Асе не повезло! Такой непутевый мужик рядом с ней, беленькой, маленькой, аккуратной, и никуда уже не денешься: от первой любви, как понимаете, самой сбежать невозможно… Да тут еще и мама эта больная, и вообще – скажите мне на милость, ну в чем может быть смысл жизни такого хрупкого, милого, но совершенно незначительного существа? Что ждет ее впереди, кроме разлуки со мной и картофельной ботвы? Кто, если не я, сможет сделать ее счастливой – пусть и положив на это собственную, еще, может быть, интересную жизнь? Никто. Так что давай, приятель… скучно, не скучно, а это твоя единственная и неповторимая женщина. Именно она, а не беспечная потаскушка Нина. Так что возьми себя в руки и сделай уже для нее что-то стоящее.
Почувствовав настоятельную потребность сказать что-то приятное, я притормозил и аккуратно поставил пиво на асфальт:
– Послушай, Нина… – радостно начал я, и тут же осекся, холодея. – То есть, тьфу, Аська!
Пока до нее не дошло, я выпалил первое, что пришло в голову:
– Давай поженимся!
Я схватил ее за руки (обе живые, теплые), и наклонился, чтобы поцеловать, но она скривилась от запаха перегара и вырвалась. Я ощутил себя конченным идиотом.
– П-протрезвей сначала, милый, – пробормотала она, судорожно вжав подбородок в грудь и, резко развернувшись, шагнула с тротуара на переход.
Я, остолбенело отвесив челюсть, смотрел, как она убегает от меня – кажется, ей было все равно, в какую сторону, лишь бы подальше, и не мог взять в толк, что ее задело – то ли моя оплошность с именами, то ли пьяная неуместность моего матримониального порыва. А она уже почти дотопала своими нервными, недевичими шагами до другой стороны улицы, и было, наверное, глупо бросаться ей вслед. И, когда ее светлые колготки мелькнули в последний раз, перепорхнув над поребриком, раздался отвратительный скрежет, и звон, и рядом с ней возник из ниоткуда фургон с бессмысленной тупой мордой. Он пошел боком, отчаянно тормозя, чудом остановился в считанных сантиметрах перед Асей, и вдруг, уже замерев, приподнялся на два колеса и обрушился вниз всей своей многотонной тушей. Треснул тент, разорвав изнутри намалеванное на нем веселое усатое лицо, и на Асю сверкающим на солнце потоком хлынуло грохочущее море зеленых пивных бутылок.