Осознавая всю бесперспективность ситуации, Джон кивнул безмолвно и пошёл было за стражниками, заложив руки за спину, но потом пугающая его самого, шальная мысль проскочила в больной голове его, отдалась судорогой во всём теле; Джон вдруг рванул с места и побежал к поездам и ведь почти добежал. В самый последний момент, когда двери поезда закрывались уже и сам он начинал движение, герцог сумел вздумать уж, что удалось ему убежать, и тонкая хитрая улыбка промелькнула на лице его, когда жандарм схватил его за подол кашемирового пальто и повалил на снег. Вспышка гнева ослепила Джона, он скинул с себя человека, который, по меньшей мере, весил вдвое больше, и побежал вновь, но вдруг снова оказался лежащим на снегу, а потом его сильно ударили по голове; Джон потерял сознание.
Очнувшись в своём особняке в Хэмпшире, Джон долго понять не мог, что с ним произошло, но, когда вспомнил, кровь запульсировала в нём; он резко встал, в глазах его потемнело, и герцог упал, закашлялся, вновь поднялся и хотел было пойти вниз, однако к нему зашёл доктор Джозеф Стоунберг, его врач, и посоветовал Джону выдержать постельный режим, чтобы избежать пагубных последствий сотрясения мозга. От него же герцог узнал, что возможности покинуть особняк теперь нет: с сего дня здесь дежурит жандармерия короля.
Глава одиннадцатая.
Ночь после травмы длилась для герцога бесконечно долго и мучительно: голова не переставала болеть, раскалываясь, Джона тошнило, звенело в ушах, в общем, сотрясение оказалось серьёзнее, чем предполагалось. К тому же мысли о России, Романовых, Масловых не переставали терзать Джона.
К утру боль слегка утихла, Джон задремал немного, погрузился в темноту и долгожданную тишину; ему снилось, что он снова бежит, однако он ни от кого не убегал, он просто веселился, смеялся, ему было так спокойно, точно тревогам всем пришёл конец, будто он теперь может, наконец, выпустить из головы все замыслы, планы спасения, побега, всё, что так долго тревожило его. Однако только первый вялый луч зимнего солнца расползся по подушке Джона и скользнул по лицу его, звон в ушах возобновился, и герцог нехотя открыл слезящиеся красные глаза и, тяжело дыша, сел на кровати своей. В этот момент, быстро потряхивая головой, в комнату вбежал взволнованный доктор Стоунберг и пролепетал, что, мол, Джону нельзя подниматься, вставать, что ему лучше было вовсе не открывать глаза свои. Герцог перевёл свой безжизненный взгляд на врача и долго, молча покачиваясь на кровати, смотрел на него, потом он грузно поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, вышел из комнаты, не слушая даже, что Джозеф Стоунберг выговаривал ему.