– Слушай, я – человек простой, не такой ученый как ты. Я еще в школе понял, что за тобой не угнаться, а уж сейчас – тем более. Но я думаю – ты пойми меня правильно, – что ты себя накручиваешь. У каждого своя жизнь, и все живут ее так, как могут. Не обязательно ведь, чтобы все что-то делали, где-то путешествовали, развивались или еще чего. Каждому – свое. Может, и для тебя спокойная жизнь – самое то?
– Спокойная жизнь и инертная жизнь – разные вещи. Неужели ты не понимаешь? Я говорю о том, как было пусто эти два года, не спокойно, а именно пусто. Это как фильм поставить на быструю прокрутку. Рраз – и фильму конец! Разве тебя это не заботит? Тебе в голову не приходит мысль, что ты что-то упускаешь?
Он жмет плечами.
– Нет. Меня все устраивает. О, мороженое уже продают. Хочешь мороженого?
Мне до него не достучаться. Он теперь за стенкой, кричи – не кричи – не услышит, хоть все связки сорви. Я теперь одна.
– Взял тебе с карамелью. Ты ведь любишь с карамелью?
Несколько секунд мне хочется размазать карамель по его лицу, но размазать значит поднять руку и водить ею из стороны в сторону, а я слишком устала даже для того, чтобы двигаться.
– Откуда знаешь?
– Я помню, один раз мы с классом в музей выбирались, мы тогда еще мороженого накупились, все вместе. Ты взяла с карамелью, Танька взяла с фисташками, Мирный сказал, что мороженое для девчонок, а сам съел половину ее брекета. Она заставила его купить ей новый. Хорошее было время.
Я оставляю Пашку, ностальгирующего по прошлому, и сажусь в автобус.
До окончания срока два дня. Время поджимает. Я не могу позволить усталости одержать верх, поэтому до поздней ночи творю стихи, стишки, частушки, песни и дребедень. Секунды снова в ходу, они теперь как валюта. Я обмениваю сто восемьдесят секунд на бесполезный стишок, шестьсот двадцать на стих посерьезнее, две тысячи триста восемьдесят – на поучительную басню, восемь тысяч девятьсот тридцать – на агитационный календарь. После полуночи создается ощущение, что внутри меня сидит секундомер и тикает мне прямо в мозг, и от каждого тика все внутри переворачивается и сжимается. Внутренности покалывает, по ним топчется еж и задевает то одно, то другое. Тело затекает, меняю позы, в глазах рябит, а в ушах – тик-так, тик-так, тик-так. Я измучена, мне хочется лечь и уснуть, а еще больше – вдумчиво и без спешки пытать Пашу, на которого перевела четырнадцать тысяч четыреста секунд. Это целый сундук времени, и я даром вручила их человеку, который того не стоит.
Мне никогда не справиться с этим заданием.