В третьем сне я стою на веранде дома под куполом, опершись на перила. И смотрю, как Люба с маленькой дочкой играют прямо перед домом, и обе весело смеются. И тут я замечаю, что на краю поляны стоит моя жена и тоже наблюдает за игрой Любы и маленькой девочки. И глаза у неё такие грустные.
Я понял, мне пора. Птицы летят в тёплые края, а мне пора домой. Возможно, я уже перестал быть оседлым, и весной мне надо будет снова на Сежу. Может. Но сейчас я точно знал – пора домой.
Васильич, к моему удивлению, не удивился и не расстроился, он наперёд знал, как будет. Как будет сейчас, и что будет потом. Только никогда и никому об этом не рассказывал.
Разговор с Любой оказался более сложным. Ей казалось, что если жена отпустила меня неизвестно куда и неизвестно на сколько, она меня точно не любит. А я ей доказывал, что это как раз и есть любовь. И этого Люба никак не хотела признать, хотя, я чувствовал, что она понимает, что я прав. Любовь – это самопожертвование, ты не можешь препятствовать тому, чтобы любимому стало лучше, даже если тебе при этом будет хреново-хреново.
Я никому никогда не рассказывал в деревне, а Любе рассказал, почему я отправился на Сежу и как я попал в Попадалово.
***
В жизни моей наступил момент, когда я понял, что дальнейшее существование теряет всякий смысл. Дети выросли, и я не хотел им мешать. Дальнейшая работа гарантировала бы мне, что я умру в тепле, в сытости и при наличии достаточно нового автомобиля известного бренда. А зачем? Я и без Аркадия Швиндлермана понял, что не надо никому оставлять наследство, это бессмысленно в квадрате. И тем более, никому не будут нужны мои личные вещи, инструменты, фото, фильмы, журналы. Которые мне дороги при жизни; которые просто накопились; или которые просто жаль или лень выкинуть. С одной стороны, это никому ненужный хлам, а с другой стороны, я не хочу, чтобы кто-то копался в атрибутах моей жизни. Это как вор, залезший в дом, вроде ничего и не украл, но в душе осталась какая-то грязь. У меня даже стала зарождаться мания оставить как можно меньше материальных следов пребывания меня в этом мире.
Философских вопросов к этой жизни у меня тоже не осталось, а все разговоры окружающих казались пустыми и бессмысленными. Я стал замечать, что люди в моей среде зря произносят слова. Им уже нечего сказать друг другу и тем более мне. Причём я отдавал себе отчёт, что дело не в них, дело во мне. Им ещё все это интересно, а мне уже нет. Это кора моих больших полушарий пропиталась цинизмом и затопила все остальные части, отвечающие за радость жизни. Только в этом состоянии я не чувствовал покоя и успокоения, я чувствовал себя перерезанным нервом.