Я видел, как идет на нерест рыба в дельте Волги.
Видел, как светлеет нутро воды от блеска чешуи великого множества рыбы, но такого яростного потока бессчетной массы живой плоти не видел, и впервые ощутил океанскую мощь созидательной энергии живой природы.
…Нечто подобное я увидел позже на главных улицах и площадях Москвы.
То была амёбообразно-студенистая, многолюдно-черная, безликая толпа.
Ее – толпу – кто-то хорошо организовал.
Организовав, двинул на сокрушение институтов существующей тогда власти.
Именно амёбообразная студенистость безликости толпы разбудила тот самый, первородный, но, видимо, хорошо забытый – почти животный – страх и на протяжении длительного времени тягучая, обволакивающая сознание липкая студенистость толпы 90-х вползала в мои предутренние сны, фокусируя взгляд на заурядной типичности глашатаев новых горизонтов, которые привнесли в мою жизнь ощущения не только внутреннего, но и внешнего неуюта.
Те, кто с помощью толпы пришел во власть, отменили очень важный рефлексивный акт-символ; те, кто пришел во власть, отменили долгий, протяжный, отдающийся во времени и пространстве, многоголосый, троекратный, волнообразный перекат «ура…» на Красной площади.
Отменив акт-символ, они лишили многих энергии страны-победительницы.
…Два раза в год та, отнятая у меня, – великая страна – показывала себя миру.
Она показывала всего ничего: красоту и выучку парадного строя своего воинства.
Но тем самым великая страна говорила: со мной считаются и будут считаться.
Но тем самым великая страна утверждала: сфера моего влияния уходит далеко.
Выходит за пределы державного города и огромной страны.
Соприкасается с миром.
И Красная площадь становилась местом, видным со всех сторон, и долго хранила протяжный, отдающийся во времени и пространстве, многоголосый, троекратный, волнообразный перекат: «У – у – р – р – р – а – а – а – а – а!..»
Моя новая страна перестала показывать себя миру.
Перестав показывать себя миру, моя новая страна стала безмолвно-инертной.
И я понял: исход естества красоты порождает апатию.
…Неподалеку от вестибюлей многих станций метро долгое время стояли шеренги людей.
Они поражали безмолвностью.
За людей говорили таблички на груди.
На картонных или бумажных квадратиках или прямоугольниках надписи:
«Жестяные работы».
«Плиточные работы».
«Сантехника».
«Электрика».
«Циклевка полов»…
И если в свое время у меня в степи перед глазами возникал монах с гравюры учебника истории средних веков, то теперь представал рисунок продажи рабов из учебника истории древнего мира: у несчастных, чья жизнь мало чего стоила, тоже были таблички на груди, но если средневековый монах, дойдя до края земли, пробивал головой небесную полусферу и тем самым выходил за пределы познаваемого, то люди у вестибюлей метро говорили о возврате к пройденному, – возврате, сходном с одним из самых мрачных периодов в истории страны и мира.