Вечером нас накормили тёплой баландой с мороженым, твёрдым, как лёд, хлебом и оставили в покое. Штурмовая рота находилась за передовой в ближайшем тылу, окопы и блиндажи для нас никто не рыл, притоптали снег, нарезали лапника, накидали его каждый себе, ротный назначил часовых, да и завалились спать. Ночь прошла беспокойно. Я хоть и устал на марше, но мучила тревога, как завтра всё сложится? Ждёт ли нас немец? Насколько у него тут сильная оборона, много ли огневых точек? Будет ли нормальная артподготовка или, как обычно, пару снарядов пустят и давай-давай? Просочился слух, что предстоит нам разведка боем, а, значит, наши сами ничего толком не знают, какими силами немцы позиции свои держат, сколько у них пулемётов, где находятся миномётные и артиллерийские батареи, есть ли вторая линия обороны. Пустили бы танки, сразу бы ясно стало, но только кто же ими разбрасываться-то будет, а нас не жалко, на то мы и штрафники, чтоб кровью искупать. Или купаться в ней. В-общем спал я плохо, кошмары какие-то снились, просыпался несколько раз, ворочался, снова засыпал. Под утро загремели котелки, это старшина жрачку привёз, от таких звуков моментально просыпаешься и вскакиваешь, лезешь в вещмешок за котелком и ложкой. Очередь идёт быстро. Черпак хлебова, буханка на троих – и отваливай. После еды махорку разделят и всё, старшина закинет на плечо пустой мешок, повозочный наденет за спину термос и только их и видели. А кругом ещё темно, и только на востоке чуть-чуть светлеет. Самое время посидеть, покурить, о жизни подумать. Хотя что о ней думать? Через час-два половины из нас, скорее всего, в живых не будет, а половина от остальных будет корчиться от боли в снегу. Только каждый надеется, что он в их число не попадёт, что прилетит маааленький такой осколочек и ранит совсем не больно куда-нибудь в ногу или в руку, и – вот оно счастье! – всё, я прощён, я искупил кровью, глядите все!
Смотрю на себя. Валенки старые, из ремонта, с чужой ноги, в голенище несколько дырок. Видать их предыдущего хозяина в ноги ранило. Шинелька тёртая, штопаная много раз, тоже жизнь повидала. Их обычно с умерших в санроте снимают. Ремень брезентовый. Под шинелью стёганый старый ватник, тоже весь в дырках со следами крови. Эх, не добавить бы мне сегодня на него свеженьких пятен! Шапка-ушанка блином. Я уши опустил, так теплее. Ни знаков различия, ни звёзд на шапках, ничего. Стыдится нас Родина, не признаёт за своих, хотя на смерть и отправляет.
Где-то так через полчаса нас построили, зачитали приказ и повели на передовую. Тропинка узкая, вдвоём не пройдёшь, мы вытянулись в длинную вереницу. В окопах стрелков мало, или они по норам своим разбрелись? Смотрят на нас понимающе, сочувствуют. Сейчас мы пойдём под немецкие пули и снаряды, а они останутся и будут смотреть, как мы умираем. Старлей назначает старших, сам он в атаку не пойдёт, он же ведь не штрафник, показывает им рукой что-то в направлении немецких позиций, что-то говорит, они кивают. Я ни во что не лезу. Оно мне зачем? Всё равно ничего не видно и не ясно. Подадут сигнал, вылезем наверх и побежим, а там как повезёт. Кого сразу, кого потом.