– Через 5-6 месяцев вы не узнаете свою дочь, – говорил он, – она еще маленькая, все процессы в организме обратимы, и я гарантирую, что в школу она пойдёт нормальным ребёнком.
Он приводил доводы, почему лечение необходимо проводить именно с полной госпитализацией и нельзя обойтись только применением препаратов, рассказывал, что будет происходить с Дариной, если мы от лечения откажемся. Беседа была долгой, просто бесконечной. И под натиском его аргументов мы согласились на госпитализацию.
Дома еще раз поговорили, хотя это сложно назвать разговором, просто бросали друг другу обрывки фраз, соглашались или нет с ними. Решили, что я сниму квартиру недалеко от клиники и постараюсь максимально участвовать в процессах, быть в курсе событий, а в случае необходимости заберу дочь домой. Ей сказали обо всём следующим утром, она восприняла всё на удивление спокойно, может быть, она просто не поняла до конца, о чём речь, но объяснять ей язык не повернулся. Спокойно сложила свои вещи в рюкзачок, не забыла и любимую плюшевую кошечку. Подошла ко мне и, глядя в глаза, подаёт маленькую коробочку со словами:
– Мама, здесь мой камешек. Ты его, пожалуйста, сбереги. Обещаешь?
Конечно, я пообещала, сама чуть не разрыдалась, пока прятала коробочку в надёжное место.
И вот уже неделю наша девочка лежит в стационаре психиатрической больницы. Все эти дни мне разрешали навещать её, в это время сдавали дополнительные анализы, проводили обследования. Однажды я пришла к ней, а у неё голова перевязана. Оказывается, брали пункцию тканей под черепом! Дарина вся белая—белая, а губы синющие.
– Больно, мылыш?
– Больно и страшно, только и сказала она, не заплакала и не жаловалась.
Со второй недели пускать в стационар меня перестали, объяснив, что диагноз подтвердился, и они переходят к активному лечению. В это время лишние эмоциональные нагрузки ребёнку не нужны, поэтому «поезжайте, мамаша, домой. Ничего с вашей дочкой не случится». А у меня такое чувство, что самое страшное уже случилось.
Делать мне было нечего, я каждый день часам к 10 приходила к больнице, садилась на лавочку и смотрела на дверь. Я всё ждала, что её выведут на прогулку (должны же они гулять хоть иногда!), но так и не увидела. Зато пару раз повстречала профессора, на мои расспросы он неизменно отвечал: «Всё идёт по плану, течение болезни приостановлено, делаем всё, чтобы вернуть ребёнка к нормальной жизни». Вероятнее всего это была заученная фраза, и говорил он её не только мне. Так прошло еще полторы недели. Несколько раз я пыталась тайно проникнуть в больницу, но мне это не удавалось. Хоть двери и были открыты, но каждый раз меня останавливал кто-нибудь из персонала и провожал к выходу. Окна её палаты были затемнены (слава Богу, хоть не заколочены), и с улицы не видно происходящее. Несколько раз я пыталась договориться с санитарками или медицинскими сёстрами, чтобы они хоть ненадолго дали на неё взглянуть или хотя бы сфотографировали на мобильный телефон. Каждый раз натыкалась на отказ. Такое ощущение, что у этих людей нет детей.