Люди в деревне не заметили, как среди деревянных бараков и зимних изб возникло новое лицо. Даже когда лицо это имело измученный отпечаток леса. Мой первый незнакомец также не обратил внимания на далекого гостя, и лишь повернул глазные яблоки в сторону, отмечая мое присутствие. Кто я был его не интересовало. Того же он ждал от меня.
Но необычность его поведения увязалась за мной, как и место, куда я пришел. Я начал вести себя совсем бестактно, что мне несвойственно, и как неразумное животное встал рядом с ним и уставился на спокойный человеческий пейзаж. Он стоял, ничего не предпринимая, ничего не держа в руке. Он стоял без практической цели, но что важнее, он пришел сюда так же бесцельно. Он пришел посмотреть. И в его щетине из темного серебра, в опущенных руках, щупающих воздух, было что-то странно знакомое.
До края земли я дошел, когда красная полоса сжалась в тонкую леску. На краю были лодки, пара крупных мужчин в свитерах и землистых штанах, и целые поселения чаек. Они слетались к воде, обсуждая что-то, замышляя что-то, и вновь разлетались по деревянным крышам, пристаням и головам, доказывая свое господство над жителями.
Воздух в той деревне был разреженный, как вакуум. И каждый человек, каждая частичка его узкого быта, могли часами блуждать по земле, прежде чем встретить жену и соседа. Места было слишком много, чтобы рождалась вражда. Ведь ярость исходила из трения, а здесь каждый уважал пространство другого, никто не переходил границы. И все они любили стоять праздно, не производя ни звука, ни действия, и смотреть на цветущие облака, на сгущающуюся пену воды, на сговоры чаек. И это их отличало.
В своем кармане я непроизвольно нащупал пару монет, и так же случайно вынул на воздух. Эти последние деньги я взял с собой все из-за той же слабости, или как я себе говорил «на всякий случай». Да, в большом мире деньги не нужны. Но мой желудок уже онемел, и голодной слабостью покрывалась макушка.
Руки женщины, продавшей мне сухой серый хлеб, были удивительно мягкими и теплыми. Я касался их всего секунду, когда та протягивала мне бумажный сверток с ароматным содержимым, но мне вдруг захотелось держать их снова. Она была полной и простой, лицо было белое, а тонкие губы улыбались медово. Она, как и ее соседи, говорили на странном диалекте, при котором рот едва открывается и сглатываются все звуки. Но голос был громкий, бьющий в ухо. Такой голос был нужен, чтобы перекрикивать чаек и перелетать обширные пустоты.