Сегодня сгинет все живое, да-не-я! Жди меня родная, Да-ни-я!
Среди публики возникло заметное оживление, некоторые начали повторять за оратором.
А затем Распупин продолжил свою речь.
– Итак, план на повестке дня следующий. Мы должны незамедлительно переехать в эту волшебную страну. Там нас уже ожидает то, чего мы так страждали, там мы ощутим так недостававшую нам почву под ногами. И я клянусь вам, что я лично разобью бутылку валютного шампанского о первую встретившуюся датскую плешь. Что вы на это скажете, друзья? Кто со мной? Кто здесь еще может встать и последовать за мной? Поднимите свои руки в знак нашего товарищества! Ну же, ну же! Это будет хорошее начало хорошего конца! Да! Да! Да! Да!»
Люди внимательно слушали эту речь, да так что наступила идеальная тишина. Спустя несколько секунд затишья они внезапно начали восклицать и подкидывать головные уборы в воздух, скандируя при этом: «Да-не-я!.. Да-не-я!.. Да-не-я!..»
– Так не будем же терять ни минуты того времени, которого у нас уже нет!..
– …………………….»
Рядом были фотографии, на одной из которых он увидел себя, сидящим на плечах у Иннокентия. Он обратил внимание на счастливое лицо последнего. А толпа действительно ликовала. Он в недоумении протер кулаком глаза и недоверчиво всмотрелся в фотографию, периодически оглядываясь по сторонам, будто бы пытаясь сопоставить действительность газеты с действительностью нынешнего. Вся сложившаяся ситуация, пускай не в полной мере, но противоречила тому, что было изображено в издании: во всей его цепочке логических рассуждений никак не находилось места одновременному пребыванию в Дании и чертей и граждан города Н. – одно бы необходимо исключало другое. Согласившись на том, что речь и тем и другим он произносить не мог, а на памяти была лишь речь, произнесенная чертям, он оставил для себя два наиболее вероятных варианта: либо следует принять тот странный, но правдоподобный сюжет с чертями, либо предположить, что никакого ада и никаких чертей не было, и что речь была произнесена обычным людям и была посвящена эмиграции в Данию. Это было как метание меж двух лагерей, ни в одном из которых не находилось должного катарсиса душевным поискам.
Положив газету в карман штанов, он еще раз огляделся. Под собой он увидел тротуар, выложенный из исписанной узорами керамической плитки. Проезжая часть была вся забита поломанными или просто брошенными автомобилями, которые, как не заметил Распупин раньше, имели очень роскошный вид. Кое-где на асфальте, который тоже казался каким-то слишком хорошим, были вмятины. Фонарные столбы, судя по виду дорогостоящие, были зачастую погнуты – непонятно какая ярость должна была найти на чертей, чтоб они дошли до такого. Здания, как уже было сказано, в основном представляли собой руины, но как правильно заметил Распупин, они были веселыми руинами – в подобных апартаментах он бы и сам не побрезговал жить. Во многих из них были выбиты окна, что и оказалось для Распупина судьбоносным фактором: в здании, которое было для него ближайшим, на первом этаже они как раз были разбиты, и в одной из квартир можно было заметить наклеенную на стену листовку, на которой был изображен портрет какого-то длиннобородого человека. Распупин заинтересовался ей, и не став пытаться залезть внутрь через окно, обошел дом, чтоб войти через подъезд. На входе он увидел надпись на французском: «ciemtere de Bons enfants» – та, судя по всему, была написана кровью. А дверь в подъезд была выбита.