В один из дней папа торжественно объявил, что я буду учиться играть на пианино. Я должна была три раза в неделю ходить домой к Арнольду Семёновичу, моему новому учителю музыки. От одного только слова «пианино» у меня кружилась голова, и ныло где-то глубоко внутри. Я боялась этого инструмента. Одно дело – слушать, но играть самой – это было не для меня. Мои пальцы не были ни тонкими, ни длинными. И я весьма скованно чувствовала себя в роскошной квартире пианиста, старательно обходя красивые ковры на полу.
Сейчас я знаю, что по национальности он был евреем. Добрейший человек, мягкий и тактичный, он делал вид, что не замечает неумелую штопку на моих чулках, мешковатость платья, доставшегося от сестры, отсутствия одежды по сезону. Однажды, пока я занималась, его красивая ухоженная жена сбегала к знакомому сапожнику и отремонтировала мои разваливающиеся ботинки.
Семь нот и несколько небольших пьес я выучила. Дома упражняться было не на чём, в городе материальная жизнь нашей семьи ухудшилась. Родились сестрёнки и долгожданный братик. Мне приходилось помогать. Мачеха перестала выделять деньги на уроки, но отцу я об этом не сказала, сослалась на своё нежелание учиться.
Я никогда не слышала, чтобы отец пел или играл на каком-либо инструменте. Он просто любил музыку. Любил слушать домбру, звук двух её струн, таких одиноких, но умеющих так тонко передавать печаль и радость бытия, шум степного ковыля, стремительное движение табуна наперегонки с ветром, блуждающую встревоженную лошадь в поисках своего жеребёнка, попытку бежать раненого в ногу джейрана, полёт беркута и цветущую весеннюю степь.
Не раз отец брал меня с собой за город. Мы садились с ним на пригорок, и он спрашивал:
– Слышишь, как дышит степь? Это поёт ковыль о минувших днях. Степь хранит и разносит голоса предков, поэтому она всегда звучит.
Скучал отец по родине. Не стала я музыкантом. Но мечта отца живёт во мне любовью к музыке, особенно к печальной.
Солнце щедро грело истосковавшуюся землю. Да, и сама земля тянулась к лучам всеми бугорками и ложбинками, выстилалась в ответ теплу и свету новорождённой зеленью. Поляны краснели маками, голубели мелкими цветочками с позабывшимся за семь лет названием. Муса поискал знакомый с детства джусан и, сорвав пучок, утонул в нём лицом, вдыхая родной запах, запах степи. В глухих рыданиях он припал к земле, прижался к ней, вбирая в душу пропущенные вёсны вольной жизни.
Когда-то отец развешивал над входом в юрту священную траву адыраспан, охраняющую от злого языка и хворей, а позднее и в доме, куда они переехали перед самой войной. Будто знал, что не вернётся с войны и перевёз семью с отгонного пастбища в село, поближе к людям.