И тут она издала звук – нечеловеческий, что-то среднее между мычанием и блеянием – и стала заваливаться назад…
Разумеется, Таисии я эту историю не рассказал. Я и сам об этом не помнил, кажется, пока не сказал про плоты.
– Вы уехали из М. после школы?
– Нет. Я отслужил в армии, вернулся и понял, что устал от этого города. Ленинград мне всегда нравился – у нас календарь с мостами висел в прихожей. Вот я и взял билет в один конец.
– А мама с папой?
– Папа и сам хотел, чтобы я попробовал. Чтобы стал немного самостоятельнее. А мама… Плакала, конечно.
…Когда я был маленьким, то думал, что дети без любви не рождаются. Поэтому наивно полагал, что все пары друг друга любят: и Субботины, и Корнеевы. У Рагозиных, по моему мнению, что-то было не так, раз с детьми не выходило. Сейчас я думаю, что, наверное, действительно любили друг друга только они.
Витаминыч женился на своей Гренадёрше, потому что её отец был начальником цеха, а у него никогда не ладилось с карьерой. Начальник цеха через пару лет едва не пошёл под суд, вынужден был уйти с завода и переехать в Заречье, где закончил свой век сторожем, но Субботины уже свыклись и родили двоих детей: мальчика и девочку. Оба они походили на Гренадёршу – шумные, полонокровные и с прекрасными зубами. Витаминыч их любил, а жену – уважал и слушался.
О Корнеевых даже говорить не стоит, какая уж там любовь. «Просто», – однажды сказал мой однокурсник о девчонке, которая захаживала в нашу комнату в общаге. «У вас с ней любовь?» «Нет, – он смутился, – просто».
…Дом наш стоял в овраге, или, как говорят у нас, в логу. Когда по весне открывали окна, в них врывалась странная какофония: за рекой бухал оркестр – на старом кладбище кого-то хоронили, а во дворе заливался школьный звонок.
Мама работала в этой школе учителем русского и литературы, но на занятия с утра мы всегда шли порознь. Не то чтобы я стеснялся мамы, скорее, не хотел стеснять её. Маму преследовал навязчивый страх, как бы люди не решили, что она мне помогает. Ни с кем из учителей она о моих школьных делах не заговаривала, и на родительские собрания отправляла папу. Он потел в своём мешковатом костюме среди горластых заводчанок и искренне не понимал, что от него требуется.
Весь седьмой класс я проучился у мамы – и не вылезал из троек по её предметам. Ни к кому из моих одноклассников она не была так требовательна, как ко мне. Она всегда знала, когда я готов хуже, чем обычно, хотя и не помогала мне делать уроки. Однажды Света Берсенева, зеленоглазая отличница с обостренным чувством справедливости, попыталась заговорить с мамой о моих оценках. Я даже не знал об этом, но в полутемном коридоре возле учительской мама ухватила меня за плечо: