После осенних каникул в десятом классе ряды моих молчаливых противников должны были пополниться ещё одним человеком. У нас появился Новенький.
Перед началом урока в класс втиснулась завуч – обтянутая лиловым трикотажем великанша с громовым голосом. Её мучила зубная боль, поэтому, шепеляво отрекомендовав нам нового одноклассника, она исчезла.
Новенький не сел на единственное свободное место рядом со мной, а остался стоять возле доски. Молчал он, молчали мы. За дверью плескалась перемена.
– Ну привет, – с вызовом сказал Митяев, главный хулиган и серцеед всея школы.
– Привет, – спокойно ответил Новенький.
Его изжелта-бледное лицо ничего не выражало.
– Садись, что ли, – крикнул кто-то, – другого места всё равно нет.
Смешок прокатился по классу. Новенький посмотрел на меня и сел рядом. Он отличался вызывающей некрасотой: с пергаментного лица смотрели по-гумбертовски маслянистые глаза, старушечьи губы поджимались, стоило ему задуматься.
– Ты что же, изгой? – спросил он тихо.
Я промолчала.
Из всех человеческих возрастов наиболее эгоистичны юность и старость. Юность спешит почувствовать, попробовать, узнать; старость заботится о себе, бережёт растраченное, ловит упущенное.
Я приходила из школы, машинально глотала суп и компот, садилась за уроки. Что я любила, так это учиться, хотя сейчас я думаю, что в действительности мне нравилось чувство превосходства над ними. Вечером я брала книгу и забивалась с ней в угол дивана. Приходила с работы мама, я нехотя выползала в коридор, улыбалась, что-то спрашивала и отвечала. Бабушка возвращалась домой позже всех, бессильно опускалась в коридоре на скамеечку и стаскивала с опухших ног сапоги.
Я должна была заметить, что с мамой что-то не так.
– Привет, – Новенький опустился на скамейку рядом со мной. – Ты обедала?
– Не успела, – призналась я. – Физичка отпустила нас на пять минут позже, а тут такая очередь. Я не стала стоять. Ничего, не пропаду.
– Будешь коржик? – и он протянул мне песочную лепешку в целлофане.
Так подманивают на улице бездомную собачку. Она идёт не потому, что ей хочется есть или согреться, она мечтает, чтобы с ней заговорили, и случайный прохожий оказался будущим хозяином. Я взяла коржик.
– Привет, мам, – я привычно улыбнулась гуттаперчевой улыбкой.
Мама стояла на коврике возле двери. С мокрого зонтика капало на линолеум. Мамино лицо было бледнее обычного, губы шевелились, словно она читала молитву.
– Мам? – я испугалась не на шутку.
– Я видела, как её убили, – прошелестела мама.
– Кого?!
– Лену Никишину, мою бывшую одноклассницу.