В ту ночь папа поставил на плиту чайник и вернулся к своим таблицам. Строчки покачивались перед глазами, лезли друг на друга и путались. Столбики цифр ездили туда-сюда, как эскалаторы в метро. Папа опустил веки всего на минуту, чтобы дать отдохнуть покрасневшим глазам…
Разбудил его истошный лай Штуши. Она скакала вокруг стола, пытаясь вцепиться зубами во врага – неведомого и невидимого. Враг лез из газовой горелки, залитой водой, и расползался по кухне. Папа вскочил и едва не потерял равновесие. Деревянные полки, на которых громоздилась кухонная утварь, кособокая печь и газовая плита с тяжелыми чугунными крыльями завертелись у него перед глазами. Штуша неистовствовала. Папа рванул раму. Она не поддалась, ещё в октябре заклеили окна и заткнули щели. Тогда папа схватил кочергу и ударил. Стекло разлетелось вдребезги, в кухню ринулся холодный зимний воздух. Мы были спасены.
Когда-то мы вместе росли; теперь было иначе – я взрослела и крепла, а собака, наоборот, дряхлела. В темной шубке проглядывала седина. Штуша приволакивала заднюю лапу и проводила всё меньше времени во дворе. Даже её фирменные вздохи, казалось, стали тяжелее.
Однажды Штуша совсем ослабла, и мы повезли её к врачу. «Ветеран ветеринарного фронта» в клинике больше не принимал, вместо него в кабинете суетилась бледная рыжеволосая девушка. Осмотрев собаку, она сухо сказала маме:
– Я, конечно, не вправе на чем-то настаивать, но я бы посоветовала не мучить животное…
Мама молча забрала Штушу, и мы вышли на августовский солнцепёк.
– Поехали к Шидловскому.
Ефрем Менделевич жил в аккуратном зелёном домике. Вдоль низкого заборчика росли мальвы и наперстянка, над ними кружили пчёлы. Когда мы подошли к калитке, он как раз выходил на крыльцо.
– Здравствуйте, мы…
– Штуша, радость моя! – просиял Ефрем Менделевич. – Я помню всех своих пациентов.
В комнате было прохладно. Уложив Штушу на лавку, Ефрем Менделевич начал осмотр. Пока его руки порхали над впалыми собачьими боками, Штуша пристально смотрела на меня, словно прося прощения за свою немощь. Шидловский встал, и я поняла: это всё.
– Штушино время пришло.
Мама вздрогнула от звука его голоса:
– Как?
– Отпустите её. Она будет присматривать за вами… оттуда. Уж я-то знаю, много собак повидал, – он отвернулся к умывальнику.
Звякал стержень, и вода лилась в ведро, словно ничего не произошло. Штуша смотрела, не мигая. Казалось, она всё понимала и не боялась. Страшно было нам.
В последнее воскресенье августа мы пошли на Реку, в любимые Штушины места. Всю дорогу папа нёс её на руках, но на косогоре, среди высушенных солнцем трав, она вдруг воспряла духом и поднялась на дрожащие лапы.