– Вот видишь, ей лучше, – с надеждой сказал папа маме, – может, повременим?
Мама покачала головой:
– Мы не имеем права мучить её из-за… своей слабости.
Штуша сделала несколько шагов по тропинке и, обессилев, легла. Я опустилась рядом. Обычно мама не одобряла валяния на траве – «платье зазеленишь!» – но в этот раз не сказала ни слова.
Я вспомнила, как Штуша неслась отсюда, с косогора, вниз, стоило мне позвать её. Сейчас она лежала тихо-тихо, только хвост чуть подрагивал. «Я люблю тебя». Штуша в ответ вздохнула.
Процедуру назначили на вечер первого сентября. Стояла свинцовая степная жара, воздух вибрировал, как бракованное стекло. Мы с мамой возвращались из школы по выбеленной солнцем улице. Синтетическая блузка с рюшами облепила тело. Цветочные стебли в маминых руках потемнели и обмякли, как зелень в супе.
– Ты… можешь остаться дома, – нарушила молчание мама. – Мы с папой справимся.
Наверное, это был хороший выход, но я вспомнила Штушу бегущей ко мне на выручку и ответила:
– Нет. Я пойду с вами.
На пороге нашего дома тишина едва не сбила меня с ног. Даже в последние дни Штуша подавала голос, стоило кому-то войти. Мама бросила охапку цветов – там, кажется, были разноцветные астры и три мятых гладиолуса – в угол и, не разуваясь, метнулась в кухню. Я услышала её голос: «Штушенька, милая, мы пришли» – и уткнулась лицом в плащ на вешалке. Он умиротворяюще пах домом: грушевым компотом, печным дымом и метёлками укропа, высохшего в проткнутом солнцем полумраке чердака. Когда я выпуталась из духмяных складок, плащ оказался мокрым, хотя дождя не было уже третью неделю.
– Вы можете оставить тело, – сухо сказала ветеринар, – мы позаботимся.
– Мы её заберём, – ответила мама.
Мне хотелось крикнуть, что никакое Штуша не тело, она – мой друг, куда более близкий, чем те девчонки, которые шили короткие юбки на маминых машинках и пробовали курить в колючих кустах на склоне оврага.
Мы зарыли Штушу на косогоре, поближе к закатному небу. Папа бодро размахивал лопатой, но глаза его были красны, мама аккуратно раскладывала поверх прямоугольника потревоженной земли цветы. Ветер с реки трепал их венчики. Мне всё ещё не верилось, что земля навсегда поглотила мою Штушу.
– Я не знаю, – нарушил тишину папа, – есть ли рай для людей, но для собак он должен быть точно.
– Смотрите, – мама ткнула пальцем в рдеющее небо.
Над горизонтом стремительно неслась взъерошенная облачная собака, точь-в-точь Штуша.
С современными детьми травмы прорабатывает психолог. Поправляя очки в модной оправе, он сортирует детские мысли и эмоции, раскладывает их по полочкам, нещадно расправляясь с мусором, который путается под ногами. Тогда всё было иначе. Родители, конечно, понимали, что Штушин уход проделал во мне дыру, но о её масштабах не догадывались. У меня были друзья и подруги. Они пили чай с пирогом-разборником в день моего рождения, сидели рядом со мной на уроках и переменах, обсуждали последние новости, но сокровенное я поверяла только собаке. И дело было не в том, что она, бессловесная, вряд ли выдала бы мои мысли. Я искренне верила, что понимает меня только Штуша.