Шли дни. Осень навалилась на нас, и мы прогнулись под её натиском. Бурый, словно выжженный, прямоугольник слился с желтизной берега, потонул в ней, и я одна по-прежнему знала, где оно, это место. Каждый день после занятий я взбиралась на косогор, садилась на землю, подсунув пакет со сменной обувью, и говорила со Штушей, как с живой. Узнай родители, чем я тут занимаюсь, наверное, упекли бы меня в больницу.
«Почему, – шептала я Штуше, – так несправедлива жизнь? Почему мы живём дольше, чем вы? Если бы я могла отдать тебе, милая моя, пять, да что там, десять лет собственной жизни, я бы даже не задумалась…»
Облака проплывали над нами, влекомые вечным небесным непокоем.
В конце ноября выпал долгожданный снег. На косогоре меня прострелило ледяным ветром, и я поспешила убраться домой. В ржавом ящике у калитки белело письмо, адресованное папе. Я оставила его на письменном столе.
Папа пришёл поздно. Преодолевая вязкое нежелание говорить с кем бы то ни было, я спустилась вниз. Стоя возле вешалки, папа разматывал шарф. Тень отросшей за день щетины ненадолго рассеялась под озарившим лицо светом, когда он увидел меня. По привычке папа опустил взгляд, ища глазами Штушу. Всё ещё не привык…
Ужинали вяло: папа устал, мама от перемены погоды мучилась головной болью, у меня не было аппетита. После ужина папа лёг отдохнуть; мы с мамой мыли посуду в остывающей кухне. Грохнуло ведро. Папа возник в дверях бледный, словно увидел призрака:
– Письмо пришло… из администрации…
Мама просияла:
– И?
– Сносить нас будут скоро…
– Где дадут?
– Тут не написано.
Папа подтянул к себе табуретку и по-стариковски тяжело сел.
– Так скоро…
– Ну уж и скоро! Сколько ждём уже, сил никаких нет.
Они столкнулись взглядами.
– Я не думал, что так скоро, – беспомощно проговорил папа, хватаясь за табуретку, словно неведомая сила могла снести его на пол.
– Зато удобства будут, а не это, – мама укоризненно ткнула пальцем в сторону закутка за цветастой занавеской, где папа устроил помывочную.
– Так скоро… – эхом повторил папа.
Переезжали на Пасху. Овраг раскис от дождей, и большой фургон завяз в жирной грязи.
– Твою мать! – орал шоферюга, пытаясь выправить колесо с помощью короткой лопатки, казавшейся детской в его огромной лапище. – Ненавижу ваши сраные выселки!
Тяжёлые башмаки папиных приятелей месили вязкую кашу. Закатав тренировочные брюки, мама наравне с мужчинами выталкивала фургон на свободу. Папа, весь в поту и брызгах, бестолково суетился возле кабины. Я стояла поодаль, прижав к груди портфель, набитый школьными принадлежностями. Фургон наконец напрягся и дёрнул вперёд; сочные брызги грязи полетели в меня. Мама, обернув тонкое лицо, покрасневшее от натуги, закричала со злостью: