Я обернулась на маму. Её губы беззвучно шевелились. Она, заводской парторг, повторяла, как и тысячи других женщин, забытые и запретные слова: «Помилуй нас!..»
Со временем Неудобье стало пристанищем всех моих детских кошмаров. Вместо полупрозрачного соснового бора, какой был на бабушкиной даче, за нашей межой в серо-зелёной дымке утопал смешанный лес с густым коварным подлеском. Даже папа, который прекрасно читал лес, однажды блуждал в нём больше часа. Он видел просвет, где линия деревьев истончается и сходит на нет, слышал лай собак, но колючие заросли не давали ему пройти напрямик.
Мне, близорукой, за каждым деревом чудились призрачные фигуры. Подойдёшь ближе – исчезнет, глянешь вдаль – стоит, утонув наполовину в ажурной тени. Что, если это тот самый рогатый череп, вездесущая Костяная Морда?
После наступления темноты от леса в сторону нашего кузова полз холодный туман. Он казался живым существом, и даже взрослым делалось не по себе.
– Иди в кузов, – говорила мама, плотнее запахивая куртку.
Есть какая-то странная закономерность в том, что смерть я впервые увидела именно в Неудобье. Ранним июньским утром мы с папой шагали за молоком в деревню. За очередным поворотом дороги у столба выросла непонятная штуковина: груда искорёженного металла, а рядом – взъерошенная груда тряпья. Папа застыл, а я по инерции сделала несколько шагов, успев заметить, что из кучи торчит человеческая голова.
Я помню даже лицо, но, возможно, подробности дорисовало моё воображение, подстёгнутое ужасом, ведь я была без очков. Я и сейчас могу увидеть его, если закрою глаза: молодое, почти мальчишечье, удивлённое и как бы разочарованное…
– Не смотри! – скомандовал папа и притянул меня к себе, уткнув лицом в пахнущую табаком клетчатую рубашку.
– Что это, па?
– Человек умер.
Его забрала Костяная Морда. Она зорко следит и ждёт, пока мы расслабимся, отвлечёмся, потеряем контроль…
Я была уже тяжела для папы с его нездоровым сердцем, но он донёс меня до деревни на руках. Возле околицы встретили мужика, и папа рассказал ему про покойника на дороге.
– Сообщили уж, – равнодушно ответил мужик. – Он на рассвете разбился, Гришка-то. Это Литвиченкин внук, с выпускного ехал… Жалко парня, – и мужик со вкусом зевнул.
Через неделю мы снова шли мимо того поворота. Папа сжал мою руку, но я была на удивление спокойна, хоть на траве ещё виднелись коричневые пятна, а к столбу кто-то примотал проволокой букет полевых цветов. Колокольчики подвяли, и их головки болтались, как у повешенных.
В дом въехали через три года – раньше всех в нашем садоводстве. В сенцах, как называл их папа, ещё не было пола, и маму преследовал страх, что я сломаю ногу. Мы прыгали с балки на балку, пока папа не провалился и не ободрал бедро до крови.