Ника над Никитой Ростиславовичем не смеялась. Во-первых, потому что он носил усы подковкой, и от этого казалось, что он вот-вот заплачет. Нике его всегда бывало жалко. Во-вторых, Никита Ростиславович почти сразу попросил, чтобы она называла его папой. Удивлённая Ника согласилась, а мама, когда услышала эту новость, зашлась хохотом и выронила стакан. В-третьих, именно он, папа Никита, научил её мудрости. Той самой, благодаря которой она так и не повторила поступок своего родного отца, хотя иногда, скажу по секрету, очень хотелось.
Мудрость у Оболенского была особенная, стоическая. На мир он смотрел, как на мозаику из горестей и несправедливостей, умудряясь при этом изредка улыбаться. Тот факт, что под усами-подковкой прячется улыбка, открыла Ника. Это случилось однажды в зоопарке, когда они увидели, как обезьяны передразнивают столпившихся у клетки посетителей. Ника таращилась на них во все глаза ещё и потому, что первый раз оказалась в зоопарке (мама считала недостойным тратить время на такую ерунду), и вдруг краем зрения увидела, как изменилось лицо отца. Она обернулась и успела уловить гаснущую улыбку.
Что маму привлекло в печальном философе? И, ещё загадочнее, что привлекло его в ней? Ника маму любила, но положа руку на сердце, считала пустышкой. И до сих пор считает, хотя Никита Ростиславович имел своё мнение на этот счёт. Когда он слышал от Ники жалобы на мать, то всегда отвечал одно и то же: «Ты старше, и не нужно осуждать её ребячество». Ника тогда не понимала – почему старше? Ей десять, а маме тридцать пять. Но Оболенский и это мог растолковать: «Возраст тела и возраст души – разные вещи. Ваша, да и наша с мамой беда в том, что наши души старше, понимаешь? Я старик, а она девочка». Ника всё равно путалась: «Как так старик? Папа, тебе же всего сорок!» Но Никита Ростиславович всё твердил своё: старик, старик, старик.
Он был особенным, и Ника всегда это знала. Он казался ей очень красивым: рослый, волосы с проседью, в чёрном пальто с клетчатой подкладкой, в широкополой шляпе и с зонтиком-тростью. Мама считала по-другому. Она называла его «дворянин сушёный» и визгливо смеялась. От её неестественного злого смеха звенел хрусталь в буфете, а Нике становилось не по себе. Оболенского, казалось, не интересовало что о нём думает Никина мама. Воскресным утром, появляясь на пороге с букетом маминых любимых чайных роз, он неловко стаскивал остроносые ботинки, проходил в спальню, церемонно наклонялся к маме, целовал в висок и протягивал букет. Мама непременно хохотала, скалясь, как булгаковская Маргарита, хотя Ника считала, что в этом нет ничего смешного.