– Подожди немного. Пожалуйста, – блондинка умоляюще смотрит на Киру.
– Не могу. Мне нужно идти. Мне плохо, – она идёт к выходу.
– Стой! – взгляд Анжелки делается безумным. – Не уходи!
– Отстань, пожалуйста, – Кира толкает дверь и попадает в какую-то хтонь.
…Свет фар режет глаза, и Кира щурится. В белом ксеноновом круге, как в театре теней, скачут фигуры. Слышатся ругань и скрип снега. Она достаёт телефон и уже замёрзшими пальцами тычет в иконку вызова такси. Уехать бы отсюда побыстрее.
Движения в круге становятся гротескными. Кого-то хватают за руки, кто-то падает, снежная пыль курится в воздухе. Одна из фигур вдруг отделяется и, нелепо подпрыгивая, бежит к крыльцу, где стоит Кира.
– Вызовите полицию!
Другая фигура устремляется вслед. Мужчина бежит, на ходу доставая что-то из борсетки под мышкой. «Телефон, – проносится в мозгу Киры. – Он позвонит в полицию». Телефон оказывается неожиданно большим, и держит он его странно – слишком высоко и как-то боком.
Что ей может грозить на рынке, когда мама вскрывает ножом тюки в палатке?
Белое слепящее пятно.
… Белое слепящее пятно. Лай собаки вдалеке. Река шумит под окнами. В доме темно. Нет ни папы, ни мамы. Рыжий солдатик стучит у ворот и никак не может достучаться. Кира знает: он привёз билеты.
– Кира! Кира! – кричит солдатик у ворот.
Его впускает Анжелка. Она всё в том же синем платье, но теперь оно сидит на ней гораздо лучше. Анжелка похудела, и лицо у неё гладкое и красивое, как в шестнадцать лет.
В памяти всплывает фамилия Анжелки – Зинченко.
Из комнаты появляется Ракитина. У неё снова рыжие косы и нелепое платьице в клетку. Она говорит:
– Жалко Зинченко.
Вступает Белинская. Губы у неё ещё узкие, а волосы пышные и кудрявые.
– Думала, в золоте ходить будет, а он её сначала забил насмерть, а потом порубил, как котлету. И ещё делал вид, что ищет её, бедную, со всеми. Плакал на камеру, сука…
– Вот билет, – Анжелка протягивает ей листочек. – Через Кишинёв. Там опасно, но иначе никак. Надо ехать. Прямо сейчас. Кира, слышишь? Прямо сейчас!
… Пятно превращается в лампу. Лампа круглая и похожа на стрекозиный фасеточный глаз.
Стрекозы кружат над прудом. Краски дня смягчаются, желтеют, как старый лак на картине, с огородов тянет дымом. Дедушка сидит рядом, вытянув больную ногу.
– Пора возвращаться, – говорит он. – Мама ужин приготовила. Пора возвращаться.
Кира открывает глаза.
На Комсомольской напротив Иоанна Милостивого
Посёлка, в котором я появилась на свет, больше нет. Остались улицы и дома, горбатые скамейки на бульварах и ржавые автобусы в парках. Мой посёлок, не думайте, призраком не стал, как какая-нибудь Припять. Люди по-прежнему топчут заплёванные улицы, заглядывают в грязные окна, не замечая странного налёта, куда более опасного, чем радиоактивная пыль. Налёт забвения. Песок, которым заносит посёлок, из которого я родом. Или пепел?