Электричка возвращает в прошлое: серые скамейки, тусклые окна, за которыми нехотя занимается рассвет, пышущие болезненным металлическим жаром печи. Я люблю сидеть у окна – это создаёт иллюзию перемен.
Улица, на которой я жила, называется Комсомольской – её не успели переименовать или не придумали ей подходящего имени. Возможно, попросту забыли, как и про весь наш посёлок с чересчур оптимистичным названием.
По Комсомольской ходят в школу дети, которые и знать-то не знают, что такое Комсомол. Одна девочка в автобусе при мне обнаружила в нём два верных корня – «ком» и «мол», но ошибочно возвела их к «коммерции» и «молоку». Пытливая девочка. Думающая. Я в её годы собирала бутылки в бабушкину авоську и носила на задний двор универсама, чтобы купить себе жвачку и леденцы. А говорят, что молодёжь мельчает…
Я ещё по складам читала, когда Клуб нашего Мачтопропиточного завода неожиданно пророс в небо золочёной маковкой и сделался Церковью Иоанна Милостивого. История повторялась в виде фарса, отражаясь в кривом зеркале вечности: клубы забирали под храмы.
Иоанновская церковь оказалась неожиданно уютной. В её ладном и ладанном полумраке я чувствовала потребность любить ближнего. С нами, детьми девяностых, такое случалось не часто.
Оглядываясь назад, я иногда задаю себе вопрос: как я выжила? Со мной бывало всякое. Довелось, например, по весне тонуть в бурой вонючей Святке – не тонуть даже, а увязать в болотине под берегом. В ту минуту я заботилась больше о новеньких красных сапожках, блестящих, как пластмассовый шарик, чем о своей жизни. Мама отругала меня за то, что от сапог несло канализацией, хоть я и полоскала их в луже одеревенелыми руками больше часа.
В другой раз из-за бетонных блоков долгостроя, похожих на костяшки домино, выскочил – прямо на меня! – парень со звериным лицом. Перекошенный рот мелькал над сбитым шарфом, в глазах плескалась бочажная тьма, изо рта несло прокисшим молоком. Он рванул меня за ворот овчинной шубы. Взвизгнув, отлетела пуговица, и холод ущипнул меня за шею. В наших шубах было тесно и душно, как в гробиках. Руки-то не поднимешь, не то что бежать… Я орала и билась в его руках, а он шептал скороговоркой, что мне будет только лучше, если я успокоюсь.
Наконец, оставив лохмы поношенной цигейки в его скрюченных ломкой пальцах, я вырвалась и понеслась прочь, давясь слезами… И снова мама ничего не заметила, а я побоялась сказать.
Наши мамы говорили, что мы не должны вляпываться в неприятности. Беды, говорили они, случаются с теми, кто не слушается родителей и ведёт себя плохо. Выходит, я вела себя ужасно, раз со мной такое стряслось.