Шурка отхлебнула вина и потянулась к коробочке со слайдами. На стене возникла девочка с бантиками. Её невозможно было не узнать – те же каштановые кудри и надменный взгляд.
– Пять лет, – голос Шурки стал тише и мягче.
– Мы фотки печатали в эти годы, – сказала я.
– Папа почему-то любил слайды. А вот и он…
На мгновение на стену лёг белый круг, а потом я увидела Шурку – маленькую, румяную, в чепчике. Её держал на руках отец – такой же статный и кудряво-каштановый, он даже рукава рубашки закатал, как она, когда месила тесто. Вернее, она – как он. Радужный квадрат разрезала трещина на стене, и я поспешно подвинула проектор вбок. Не заметила ли Шурка? Нет. Она зачарованно смотрела на отца.
– Такой красивый… такой молодой… – тихо сказала она. – И ещё не предатель.
Щёлкнула рамка. Белый круг – молодые Шуркины родители стоят по пояс во ржи и смеются – белый круг – Шурка сосредоточенно лепит игрушки из глины – белый круг – Шурка сидит за столом, перед ней пирог с шестью свечками, неожиданно постаревшая мама и папа с жесткими складками у капризного рта не смотрят друг на друга – белый круг…
– Потом мы печатали только фотографии, – проговорила Шурка и залпом допила вино из бутылки.
В общежитии было тихо, как в могиле. Медленно и мертвенно рассвело.
– А ведь его можно понять, – сказала Шурка. – Мы тащили его… вниз. Нельзя привязываться к людям, они могут утащить на дно.
– А я, – ломким от обиды голосом спросила я, – тоже тащу тебя на дно?
На секунду повисла пауза. Гирлянда бледно мигала в льдистом свете.
– Ты – моя любимая дурочка! – закричала Шурка и прыгнула на меня с подушкой.
– Ты пойми, – уговаривала меня Шурка, – «автоматов» может быть всего пять, как и докладов. Мне очень нужно улететь двенадцатого в Москву. Очень… Тринадцатого прослушивания в творческую студию Александровского. Это мой шанс, понимаешь? А ты полетишь после зачета, двадцатого. Тебе же даже готовиться не нужно, ты всё и так знаешь…
Меня ждали мама и бабушка. Очень ждали. Бабушка слабела с каждым днём. Шурка… я была её подругой. Я не могла стать предателем, как Шуркин папа, и осталась сдавать зачёт.
Меня ждали мама и бабушка, а дождалась только мама…
– Меня отобрали на заочку, Лерон! – голос Шурки в трубке звенел колокольчиком. – Представляешь, Александровский сказал, что у меня и фактура, и голос…
– Поздравляю.
Чёрный кружевной платок колол мне шею. Мама смотрела на меня дикими глазами.
– Я не могу говорить, Шура. Извини.
Я не узнавала свой голос. Всю ночь я проплакала, и он стал низким и влажным.
– Хорошо. Увидимся. Целую, – Шурка отключилась.